Шрифт:
– Там милое кафе, и в «Sony-Center» была смешная собачка-робот. А эти куски стены… Неужели там правда был пустырь на этом месте?
– Был, Ульрика, я видел в кинохронике.
– Море, горы, – доносилось откуда-то сбоку, – что еще нужно для счастья? Я бы непременно жил там, если бы мог выбирать…
– И еще там с одним французом познакомились. Амюзант-нейший тип. Полноват, но сколько шарма…
– А если давать волю, если не держать под контролем – катастрофа…
– Слишком долго держали под контролем, слишком сильно. Многолюдье шуршало в голове, кружилось. В середине дня мне обычно надо было от них отдохнуть. Я уходил в служебную комнату и там пил кофе с молоком – от него я заряжался на весь остаток дня.
В тот год, когда так много всего произошло: в год, когда я готовился к школе, когда мы ездили в Петербург, когда Саша чуть не убил собаку и когда к нам в гости пришел странный человек, много смотрели телевизор.
К маме и папе приходили знакомые, они часами сидели на кухне, курили, потом меня отсылали спать, но я не спал и долго еще слышал через стенку: бу-бу, бу-бу!
Говорили о голоде, о карточках. О новых временах и о чем-то совершенно непонятном: «шоковой терапии». Много говорили об открытых границах, о том, что теперь, если постараться, можно уехать «за рубеж». Много раз произносили нашу фамилию, а потом, тоже много раз: Германия.
Я не играл с дворовыми детьми в «войнушку», и разделения в этой игре на «наших» и «немцев» не понимал.
– Сынок, это не немцы, это все фашисты, фашисты, фашисты! – выкрикивала мама и разводила руками, как танцовщицы в балете, и красиво, как умела только она, закатывала глаза. – Фашисты, сынок, были плохие, и потому с русскими воевали, а просто немцы были хорошие!
Еще она рассказывала о папином деде, который умер давно, в тридцатые годы, и которого я, конечно, никогда не видел. Говорила, что он сам был немец, а прабабушка, его жена – татарка. Прадедушка женился на ней, когда ей было двадцать лет, а ему уже около пятидесяти. Он переехал в Россию и открыл здесь практику. Больше мама ничего не рассказывала, оставляя моему воображению незапятнанный простор. Мне самому предстояло узнать про сталинские репрессии и представить себе ночь, машину, людей в кожанках, уводивших в темноту сухощавого, одетого в длинный плащ и сжимавшего в руках шляпу доктора.
Кусочки Германии приходили в виде желтых посылок с непонятными мне буквами снаружи и продуктами внутри – гуманитарная помощь. Я очень любил эти посылочки: в них скрывался особый, нежный, парфюмерный запах, и лежали яркие, красивые упаковки. Железная банка подсолнечного масла «Livio». Пачки макарон. Консервные банки, к которым прилагался хитрый ключик. Ключик надо было отломать от банки, вставить в него металлический кончик железной полоски, опоясывавшей банку сверху, и вертеть, наматывая полоску на ключ и с удовольствием наблюдая, как через образующуюся щель становится видно розовое мясо, покрытое слоем желе.
Рыбные консервы открывались по-другому. Ключик, овальное алюминиевое кольцо, уже был приделан к крышке, надо было только отогнуть его и сильно потянуть на себя – металлическая крышка с легким шипением открывалась. Крышки мама отдавала мне, и я играл с ними: они напоминали мне воздушный мотоцикл из «Звездных войн» – кольцо-ключик тогда превращалось в руль. Иногда попадались крышки, ключики которых были в форме уха и не совсем плоские, на них имелись треугольные выступы, слева и справа от того места, за которое следовало браться, чтобы тянуть. Таким крышкам я отдавал предпочтение: треугольники напоминали фары.
Иногда в посылках попадались золотисто-прозрачные упаковки, которые я любил больше всего: жевательные конфетки в форме медвежат, HARIBO. Не знаю точно, когда был придуман знаменитый слоган «HARIBO macht Kinder froh» [10] , но тогда, в начале девяностых, он пожалуй, был как никогда кстати: тягучие сладкие мишки делали перестроечных детей счастливыми.
Вечерние бухтения на кухне становились все более регулярными, магическое слово «Германия» повторялось все чаще. Потом, в апреле, папа поехал в Москву. Он часто ездил и каждый раз говорил, что едет на неделю или на три дня, потому что надо уладить такие-то дела. Я запоминал, для чего папа ездил в Омск, Хабаровск, Тюмень, чтобы потом, в подвале, покуривая наши фломастеры, неспешно и обстоятельно рассказать об этом Саше и «ребятам».
10
«Харибо» делает детей счастливыми.
В этот раз папа не сказал ничего, просто уехал. Я не спрашивал, но потом весь день ломал голову над тем, куда же он все-таки поехал.
С отъездом папы кухонные посиделки прекратились, зато мать смотрела каждый день телевизор, буквально впиваясь взглядом в экран и особенно радуясь при появлении какого-то непомерно толстого, похожего на поросенка из мультфильмов мужчины. Мужчина был лыс, остатки волос были зачесаны через голый череп справа налево. Он говорил довольно высоким голосом, торопился, слова «шоковая терапия» мелькали в его речи чаще, чем у остальных.
Однажды вечером, во время очередного появления мужчины на экране, позвонил папа. Из их разговора я понял, что папины таинственные дела в Москве сделаны и что к нам он приедет с каким-то школьным другом и его дочкой, которые остановятся у нас на пару дней, а потом поедут в Анапу.
Образ этого папиного друга странно переплелся в моей голове с телевизионным мужчиной-поросенком; я был уверен, что приедет именно он, этот толстый лысый терапевт. На следующий день я поведал Саше о том, что приедет папин друг, которого показывали по телевизору, и будет делать шоковую терапию. Саша сказал, что спрашивал у своей бабушки-врача, что такое шоковая терапия, и она объяснила ему, что это когда больных привязывают к кровати и бьют электрическим током. Я не поверил, сказал, что от этого люди умирают, а врачи, наоборот, должны людей лечить, но мое любопытство было распалено еще больше. День приезда папы близился.