– А что? – сказала Александра, отвернувшись, и поглядела в спину уходящего Сан Саныча. – Я бы, пожалуй, напилась. Но для начала – искупалась.

…Стремухин и ребенок, между тем, уселись на высоком берегу, неподалеку от забора.

– Точно здесь? – спросил Стремухин.

– Кажется, здесь.

– Но ты же видишь, здесь вообще – никого.

– Нет, подождем. Они придут.

Ребенок угрюмо и упрямо глядел в воду. От него пахло потом и мятной жвачкой.

– Придут, придут – а если не придут? – борясь с тоской и раздражением, спросил Стремухин. – Что мне тогда прикажешь с тобой делать?

– Ничего не надо делать. Домой поеду. Они, наверно, дома.

– Вот новость!… И ты знаешь, как доехать?

– Я знаю. Меня уже здесь забывали.

– Чего же сразу не поехал?

– Денег нет.

– Если я дам тебе денег – доберешься?

– Я доберусь.

– Ты точно доберешься? Или тебе так кажется?

– Пойду к пансионату на маршрутку – и до Мытищ. А там – на электричке, до Ярославского вокзала. Потом – метро, до Адельмановской улицы.

– Абельмановской, – поправил Стремухин. – Сколько тебе нужно, чтобы доехать до Абельмановской?

– Сто пятьдесят рублей.

Стремухин вынул кошелек.

– Возьми, пожалуй, триста. Если заблудишься, бери такси и назови свой адрес. Ты адрес знаешь? Или мне все-таки проводить тебя?

– Не надо, не волнуйтесь. Спасибо, дядя, – ребенок спрятал деньги, не поглядев на них.

Плот из сосновых рыжих бревен усилием буксира выплыл справа, со стороны Москвы, по самой середине водохранилища. Сосновая избушка-невеличка стояла на плоту. Над тонкою ее трубой веселой сизой струйкой поднимался дым. Похоже было, банька. Стараясь заглушить в себе тревожное сомнение в том, что поступил с ребенком правильно, Стремухин принялся завидовать тому, кто в баньке парится.

– Классно придумано, – сказал он вслух.

Над головой раздался голос:

– Что, Леха, много заработал?

Ребенок быстро встал, но убегать и не подумал. Он лишь уселся от Стремухина подальше. Мужчина, прячущий подбитую скулу под темными очками, знакомый Стремухину по “ракете” и по пристани, присел на корточки с ним рядом и, кислым коньяком пахнув, кивнул в сторону ребенка:

– Талантливый малыш. Зовут его Алешей, если не врет. Прошлым летом сшибал до сотни баксов в день. Теперь доходы не те…

– Люди стали недобрые, – сказал ребенок.

– Нет, мальчик, просто ты растешь, – сказал ему мужчина. – И за тебя боятся меньше.

Облегчение, которое испытал Стремухин, было намного сильнее досады, и он сказал без злости:

– Жук ты, Леха.

– Ну, жук, – сказал ребенок. – Ты же за это деньги у меня не отберешь?

– А если отберу? – спросил Стремухин.

– Тогда я громко закричу и всем скажу, что ты ко мне пристал и мучаешь. Тебя побьют, потом в тюрьму посадят.

– Каков? – сказал Стремухину мужчина.

Стремухин согласился:

– Да! Большое будущее.

Ребенок встал, сказал:

– Пошли уж, Федор Маркович, я тебя пивом угощу.

– Мне б – что попроще и покрепче, – сказал мужчина, тоже вставая.

– Хватит с тебя и пива,- рассудительно сказал ребенок.

Они неспешно направились в сторону павильонов.

– Спасибо, дядя, – сказал Стремухину ребенок, обернувшись.

– Не за что, Леха, – ответил ему ласково Стремухин. – Расти большой и хорошо себя веди… И вам удачи, Федор Маркович.

Тот лишь рукой махнул, не оборачиваясь.

Расслабленный Стремухин остался в одиночестве и тишине. Он все глядел на баньку. Плот плыл, почти незримый дым шел из трубы. Стремухин кому-то завидовал с легкой душой.

Внезапно, будто выбитый ударом пара, из баньки выпрыгнул багровый голый человек и с ревом, слышным по всему водохранилищу, нырнул с разбегу в воду. Тут же из баньки вышли двое, тоже багровые, в шапках и плавках. Встали по краям плота и принялись лениво ждать, когда нырнувший вынырнет.

Тот не выныривал так долго, что Стремухину стало скучно. Он отвлекся. Распустил тесемку рюкзака и ощупал с беспокойством сильно нагретую кастрюлю. Было бы слишком глупо и бездарно – полдня таскать до ломоты в спине, чтобы потом сгноить и выкинуть прекрасную баранину, рассчитанную на десятерых. Выходит, съесть ее придется с кем придется, сказал себе Стремухин, и эта мысль ему скорей понравилась, чем огорчила.

Он был не столь уж зол, хотя и зол, на одноклассников, не встретивших его, как обещали. Куда сильней он злился на себя: разок позвали, и сорвался, как пацан, а кто они ему? Зачем они? И что они ему? О чем, коль встретят, с ними разговаривать? О школе? Ну их, эти разговоры, от них одни плохие сны… И чем они – даже имен не вспомнить! – приятнее любых случайных встречных? И кто поручится, что, встретив наконец его и обслюнявив поцелуями, они на радостях не врубят у мангала магнитофон с березками и сукой-прокурором?… Потом – вопрос: что за вино они купили? Вдруг с сахаром и спиртом, какое пили в школе, на задах спортзала? Конечно, с сахаром и спиртом! Конечно, портвешок! Тот, кто врубает радио с березками, любому божоле и всем бордо предпочитает портвешок!…