— Хм… а ты на них в обиде за это, что ли?

Тот стушевался:

— Да ну почему… Нет. Просто… обидно как-то. Они же люди, гордость какая-то должна быть, что ли… А не за конфету…

— Они прежде всего суки, понимаешь? В смысле — самки. Они всегда будут с тем, кто правит и сильнее, и крайне редко — до конца с тем, кто угнетаем. И знаешь, сынок… Они мудры от природы, эти женщины. И они, пусть только лишь теперь, но всё же признали то, что так или иначе им приходилось вдалбливать в их чумные головы все те времена, что просуществовала человеческая цивилизация. Для этого понадобилась мировая жопа. Но если это должно было случиться хотя бы для того, чтобы прозрели наши бабы, может, будем считать, что оно того стоило?

…Мир ценностей поменялся моментально. Вот ты. Разве ты думал когда-нибудь о том, что потеряешь тьму времени глупо и без пользы, вытанцовывая на ваших «дансингах»? Прокалывая уши и ноздри, как дикарь?

Жук напряжённо слушал, словно боясь пропустить хоть слово. И торопливо вставил:

— Я не прокалывал, как видите. — И он поспешно стал тянуть себя за уши. — Ну, я «ботан» по-вашему, конечно… Но до «педикализма» не дошёл, слава Богу…

Я кивнул:

— Ну, не ты, так другие. Во все времена хватало кретинов и бездельников, подобных пчёлам без жала. И они сгинули. Сечёшь мою мысль? Так и с женщинами… Тряпки, сплетни, удовольствия, дорогие побрякушки, — вот что для них было смыслом жизни. Редко, опять же — дети и родные.

…Хрен его знает, может, по-другому они и не хотели? За этими бирюльками им удавалось, наверное, прятаться от ужасов и трудностей обыденной жизни… А мы, мужики, как распоследние дураки, изо всех сил и всячески — потакали им, — в этом их стремлении свалить на нас же свои проблемы и трудности… Ох, и преуспели же мы в этом! В результате все… понимаешь, — ВСЕ мы — просто жирные, не способные уже прыгать блохи на скатерти жизни. Пришёл некто…и попросту смахнул нас ладонью… Как крошки поролона. Да уж… — я закуриваю и смотрю в огонь.

Похоже, тот тоже прислушивается к моим разглагольствованиям так, будто пытается сравнивать, — а насколько ж вырос интеллект человека с тех времён, когда он помнил нас, ещё бегающих с каменным топором по девственным лесам начала Эры.

… - В моё время была вот такая глупая песенка: "Лучшие друзья девушек — это бриллианты". Ты её, наверное не застал. И не помнишь, мал ты был ещё… Да только ТЕПЕРЬ у этой песенки появился совершенно новый, настоящий смысл. Смысл наизнанку. Теперь эти самые драные бриллианты они порой рады бы зарядить в виде дроби в патрон. Все — зараз. Хотя бы в один патрон, чтобы выжить в определённый момент… Самое время.

Что-то меня понесло куда-то в лирику с этим, незнакомым мне, подростком. Нужно менять направление разговора:

— Родители твои где, как ты думаешь?

Тот молчит сперва, а потом с какой-то затаённой надеждой начинает говорить:

— Батяня был электронщиком. Классным электронщиком. Много зарабатывал. Но не в городе, а где-то заграницей. Он любил меня безумно…

— А ты?

— О, я просто не мог без него! Особенно в раннем детстве… — В его глазах блеснула всё-таки непрошенная слезинка. Он сглотнул её торопливо, украдкой смахнул с угла глаза, будто стыдясь этого проявления тоски.

— Как раз за месяц, как нас… ну, накрыло, он уехал куда-то в командировку. Так сказал. Я почему-то так не хотел, чтоб он уезжал. Не знаю, — как чувствовал… — Тихий вздох…

— А маманя — они в разводе. Уже лет пять. Я с батей и бабкой жил. Ну… бабуля… и мать, я думаю, утонули… Как все…

Он старательно не хлюпал носом, но что-то в его голосе говорило о том, что сдерживаться ему стоит больших, безумно больших трудов.

Ещё лучше тему я нашёл, дурак старый…

— Прости, Пашка. Думал, живы твои…

— Ничего, я сильный, наверное… Я уже выплакал по этому поводу своё, — всё, что было. Всех оплакал. И теперь только сильная горечь в душе и осталась…

Мы посидели вот так, без слов, минут пять.

Я медленно и задумчиво ворошил догорающие ветки в костре, измельчая от нечего делать угли. А он застыл — напряжённо, не мигая, держа в руках давно остывшую кружку чая… и глядя куда-то в глубину рощи, словно там увидел что-то из светлых картин собственной коротенькой и глупой жизни.

Невольно я со щемящей грустью вспомнил собственное детство. Свой ущербный, жёсткий детский мир.

Отца, вечно занятого собственными мыслями и странными делами, с которым мне редко удавалось найти, о чём даже просто поговорить…

Просто пройти с ним гордо по улицам, держась доверчивой ручонкой за его крепкую ладонь… Не знаю, стоит ли уже высказывать прошлому свои детские обиды… Но я вдруг остро, от души, до привкуса крови в горле позавидовал этому мальчишке, что с головою купался в отцовской любви и ласке все свои незрелые годы. Как же ты, должно быть, был счастлив, рыжий молокосос…