А теперь еще вот что. Витяй Шатунов, конечно, балбес, шут и крикун без понятия правильности, но шоферит он хорошо, состоит в дружбе с трактористом-«маяком» рабочих будней Борис Иванычем Черновым, а тот человек разумной сущности дела. Он сразу поймет, что если ему подчинялись, к примеру, полтораста условных лошадей, а теперь легко подчиняются триста, то, значит, он стал вдвое ловчее и сильнее в соображении профессиональности, и он почувствует не удвоение своей ловкости и силы, а удвоениие своих возможностей в свободном труде на коллективное благо народа. Вот мог пахать по пятнадцать гектаров за смену, а теперь пашет тридцать — это же сразу видишь в наглядности факта, доказывать не надо. Да, нормы тоже прибавили, оплата за новую норму выросла — ты, Витяй, грамотным, десятилетку окончил, вот и раскинь кудрявыми-то мозгами, уйди от легкомысленности. И когда он раскинет, когда догадается о всех последствиях, то балбесничать на публике ему не захочется, он после работы другие занятия найдет. И грозить мне за новое изобретение не станет, подумает о благодарности советской науке и технике. И весь народ будет говорить им спасибо — за пользу и повышение зарплаты.

Ну вот. А выросла у меня зарплата труда, жить я буду вежливей, нарядней внешним видом, моя Феня станет носить цигейковую шубу или даже дубленку из натурального меха. А что! При честных деньгах запросто купим в своем универмаге, даже ребятишкам, пусть бегают всю зиму в веселости настроения и не зябнут. По Заботкину тогда хлопот обеспечения прибавится, товаров широкого людского спроса надо будет завозить много, фабрики тоже должны работать быстрее и лучше нынешних встречных планов со Знаком качества, опять же и продуктов питания понадобится больше прежнего, потому что постоянно растущие потребности советского человека станут расти в двойном размере. Ведь работать мы станем лучше, получать богаче. Конечно, останется еще такой пережиток, как злоупотребление нежелательного зелья, но тут распущенных надо воспитывать, закоренелых бухариков лечить, а злостных и непонимающих передать товарищу Сухостоеву. Да не на пятнадцать суток передавать, а на длительный период срока, чтобы они трудились под служебным надзором Феди-Васи.

На следующий день в коридоре больницы, где они с Феней сидели в очереди на прием к врачу, Сеня рассуждал в том же направлении. Теперь ему была видна уже в деталях вся картина будущей вежливой жизни, преобразованной на основе его изобретения. И была эта новая жизнь такой благоустроенной и спокойной, так в ней все было хорошо подогнано и ниоткуда не дуло, такими хорошими были все люди, что к нему вернулось счастливое состояние душевной безмятежности, и на розовое лицо опять водворилась благостно-тихая улыбка.

Когда подошла его очередь, Феня велела ему подождать в коридоре и нырнула в кабинет Илиади. Что уж она ему говорила, неизвестно, а только пробыла там долго, минут десять, в очереди уже начали роптать: записывался-де один, а идут оба, да не на минуты, а на часы. Но вот Феня с победным видом вышла, подняла Сеню и, презрительно окинув возроптавшую опять очередь, затолкнула его в кабинет.

Худой морщинистый Илиади сидел за столом, опустив величественный нос в историю болезни Сени, но, увидев его самого, поднял седую голову и показал носом на стул рядом со столом.

Сеня сказал спасибо и сел, положив на колени амбарную книгу, взятую на всякий случай.

Илиади посмотрел на его сухо блестящее розовое лицо, на такие же, будто начищенные, но только откровенно шелушащиеся крупные руки, сказал раздумчиво:

— Ихтиоз. Очевидно, наследственный. — И спросил скучно: — На что жалуетесь?

— Я? — Сеня вскинул белые бровки на темя. — Никогда не жаловался. Это Феня чего-то выдумала в несуразности размышления, а мне хорошо. Голова, правда, малость болит в напряженности, но я же всю ночь не спал, свое изобретение обсуждал.

— С кем?

— Сам с собой, мне никого не надо для раздумья творчества.

— Что же вы сотворили такое, не скажете?

— Как не скажу — с радостью! Вот и книгу захватил.

Илиади дал ему место на столе, отодвинув истории болезней и бланки рецептов, и Сеня положил перед ним развернутую книгу с чертежами яйцевидного поршня и головки блока, объясняя принципиальное отличие нового двигателя отныне действующих, морально устаревших.

Илиади слушал, согласно кивал, а потом отдал ему книгу и велел раздеться до пояса.

— Зачем? — удивился Сеня.

— Надо, — сказал Илиади, вставая.

Сеня снял малиновую косоворотку и майку, Илиади приложился деревянной трубочкой к его спине, к груди, пощупал пульс, смерил давление крови, осмотрел его безволосое, худое, мускулистое тело, подивился большой голове с обширной лысиной. Потом стал что-то писать в тетрадку. Тут вошла медсестра, и Илиади сказал, чтобы она поместила Сеню в стационар, в седьмую палату.

— Я же здоровый! — удивился Сеня, застегиваясь.

— Здоровый, — подтвердил Илиади. — Но в седьмой палате лежит инженер Веткин, он в технике разбирается получше меня, вот с ним и обсудите ваш новый мотор.

— Значит, вы меня только для обсуждения кладете?

— Только для обсужденья. Дело серьезное, вам, я вижу, трудно одному, вот пусть Веткин и пособит. Заодно отдохнете, витаминчиков вам поколем. Рая, — обратился он к медсестре, — переоденьте товарища и проводите в седьмую палату.

Веткина многоопытный Илиади лечил от алкоголизма. Поначалу без успеха, потому что Веткин был выпивоха старый, укоренившийся в горьком пороке, а терапевт Илиади слабо знал наркологию и принял Веткина лишь потому, что человек это заслуженный и за него настоятельно просил начальник сельхозуправления Балагуров, Но через недельку у них дело наладилось. Илиади съездил в областной центр на консультацию, а Веткин под нажимом Балагурова и своей жены Елены проникся чувством необходимости расстаться с бутылкой. Эти соединенные усилия с трудом, но привели Веткина в трезвое состояние, хотя после очередного сеанса лечения Илиади каждый раз предлагал ему спирта. Первому такому угощению Веткин обрадовался и выпил, но спирт тут же запросился обратно. Потом стало еще хуже. А теперь вот тошнило при одном виде стакана. И Веткин затосковал.