— Ветеран-ан! Неужели? Ну, извини, не знал, извини, Степан Трофимович. Тогда скажем так: два русских богатыря, два Степана, старый и молодой, а именно, Степан Трофимович Бугорков, ветеран, и Степан Лапкин, молодой, да ранний, самоотверженно прибежали узнать, не Лукерью ли пойма…

— Ты смеесси, что ли?

— Смеется, гад. Приехал тут, шоферюга вонючий. Убирай свою бандуру, а то щас опрокинем!

— Ладно, я пошутил, мужики. Или шуток не понимаете? Вы же умные люди, земляки, неужели вправду подумали, что я вас выдам какому-то щелкоперу? Но только глядите, чтоб как договорились… Я сейчас поеду в лагерь, а вы времени не теряйте.

— Нам на ферму пора, — сказал Голубок.

— Ничего, успеют.

— А на чем в лагерь-то теперь? — спросил Парфенька.

— Твой велик возьму. Там воду ждут, дойку не начинают. Я в полчаса обернусь.

— Пошли, бабы, пошли, хватит на нее глядеть, окосеете. — Голубка тревожило голодное кряканье утят. — Корм раздадим, уберемся, тогда хоть весь день здесь стойте. А вам, мужики, особое приглашение надобно? Пошли, пошли! Держись тут, Парфен Иваныч, голубок, мы скоро управимся.

Парфенька проследил за шустрым своим сыном, который уже вывел велосипед на дамбу и покатил в лагерь, поглядел в спину большого, как колхозный амбар, Голубка, подгонявшего к утиной ферме своих тружеников, и пошел к заливу искупаться. Высохший пот неприятно стягивал кожу на спине, на груди и в других местах, и Парфенька так свирепо чесался, будто стал шелудивый.

Первым из райцентра приехал инспектор рыбнадзора Сидоров-Нерсесян, толстый, квадратный, в мотоциклетном шлеме, в оранжевой куртке и синих спортивных штанах. Он подрулил сверкающий мопед прямо к водовозке, выключил двигатель и, опустив ноги на землю, подозрительно посмотрел на мокрого Парфеньку. Тот еще не высох после купанья и сидел на подножке машины в одних трусах, подставив солнцу худое, жилистое тело, с вишневыми, не раз обмороженными на зимних рыбалках руками. Точнее, кистями рук.

— Доловился, — презрительно констатировал Сидоров-Нерсесян, не слезая с мопеда. — А говорили, самый опытный рыбак, слушай. Что вот с тобой делать?

— Не знаю. — Парфенька уже стоял, поспешно оправляя прилипшие трусы. Он боялся всякого начальства, а нового рыбнадзора в особенности: хоть и на мопеде ездит, как мальчишка, а сурьезного склада мужик, черный весь, угрюмый, из кавказской страны родом, и глаза, как угли, так и жгут, так и жгут — я думал, метра на три пымаю, от силы на четыре… Я думал…

— Он думал! — Сидоров-Нерсесян усмехнулся. — Ты, слушай, умеешь думать, а? Что ж, так и запишем: он думал и поэтому нарушал умышленно, с сознательной целью.

— Я не нарушал, Тигран Вартаныч.

— Вартан Тигранович!

— Я и говорю, это… не нарушал, одну рыбу пымать хотел.

— Одну на три метра, да? А сколько, слушай, весит три метра, норма, да? Пять килограммов, да?

— Я в мыслях только хотел. Мечтал.

— А мечтать на столько мало, да? Сколько, слушай, весит один метр трехметровая щука, знаешь?

— Это не щука, Тигран Варта…

— Что-о? Что, по-твоему?

— Сперва, думали, Лукерья, Витяй говорит, наяда, а я не знаю.

— Не знаешь, а ловишь, старый хулиган. — Сидоров-Нерсесян тяжело перенес короткую толстую ногу в резиновом ботике через сиденье на траву, прислонил мопед к водовозке. — Составим акт. За все излишки заплатишь, браконьерская фигура.

— Какие излишки, Тигран Вартаныч?

— Ва-артан Тигранович, слушай! Норма на удочку пять килограмм? Пять. А у тебя, слушай, сколько?

— Не знаю.

— Опять не знаю. Вот составим акт, узнаешь.

— Взвесить надо сперва.

— Взвесим, слушай, взвесим, не беспокойся. — Он достал из нагрудного кармана куртки пружинные весы чуть больше авторучки, посмотрел на них, потом на улыбнувшегося невольно Парфеньку. — Тебе весело, да? Я тебе посмеюсь, слушай! Где рыба?

— В воде, Тигран… эта… Тиграныч Вартан…

— Вартан Тигранович, сколько раз говорить! Начальника своего не знаешь, старая мормышка! В какой воде, слушай? Смеяться, да?

— В этой, в машинной, — Парфенька ткнул вздрагивающей рукой в цистерну, — ив той, в заливе которая.

— В той, в этой, слушай… — Сидоров-Нерсесян, довольный, что напугал Парфеньку, смягчился: — А шланг зачем? Да цветной еще, широкий. Никогда не видал таких толстых.

— Это не шланг, это рыба. Неизвестная. Голубок думал, что Лукерья, а это не Лукерья и совсем не щука.

— Не Лукерья, не щука… Ты мне ваньку, понимаешь, не гоняй, ты… Хм… — Сидоров-Нерсесян озадаченно умолк, потрогал толстенный шланг рукой, заметил его ответную дрожь, плотную чешую, заглянул под машину на берег и, разогнувшись, уставился на Парфеньку: — Хочешь уйти от наказанья, да? Ты что наделал, слушай! Мне говорили, Шатунов, что ты особенный, но чтобы до таких мер…