«И пришло одиночество. Я распахнул ему дверь».

Он начинает читать отрывок из своей новой книги.

В первые годы я о Торстене не думала. У меня ведь был Сверкер, его тело, его смех, его голос. Я не нуждалась ни в утешении, ни в компенсации, ни в поддержке.

И все-таки жизнь у меня сразу стала двойной. На работе я оставалась той же, что прежде, — оперативной, острой на язык, упорной. Дома была благодарной, покорной, тихой. Я ныряла в объятия Сверкера, едва он успевал их раскрыть, прижималась щекой к его груди, слушала биение его сердца и старательно не замечала, как порой напрягаются его мышцы — словно он хочет вырваться. Всегда равнодушная к еде, теперь я все чаще торчала на кухне, следя за сковородками и кастрюльками. На столе лежала развернутая свежая газета с очередными обведенными объявлениями о подходящем жилье. Что он желает? Виллу в Тэбю или Бромме? Или ту домину на Сёдере с бессрочным контрактом? Ему выбирать. Лишь бы там места хватило всем нашим будущим детям.

Первый выкидыш случился у меня через полгода после свадьбы. Второй — год спустя. Третий — еще через полгода.

Все на ранних сроках — но всякий раз я теряла ребенка, чье имя и лицо уже хорошо знала. Антон улыбался младенческой блуждающей улыбкой. У Сесилии была ямочка на щеке. Крепыш Аксель упирался мне пятками в колени уже в два месяца.

А в четвертый раз я ощутила, как зарождается новая жизнь. Мы только что переехали в дом в Бромме и молча лежали рядом в нашей полупустой еще спальне. Дыхание Сверкера становилось все более ровным, он уже засыпал после оргазма — а я лежала с открытыми глазами, глядя в темноту. Что-то происходило в моем теле. Я чувствовала это так же явственно, как несколько дней назад почувствовала, как яйцеклетка покинула правый яичник и начала свое путешествие. Ее выход ощущался чуть болезненно, но в том, что происходило теперь, не было боли — только огромная тишина, разливающаяся из матки по всему телу. Вот оно! Сперматозоид достиг ожидающей яйцеклетки, потыкался головкой в пористую поверхность и стал ввинчиваться внутрь. Я лежала на спине, расставив ноги, прижав ладони к простыне и не смея дохнуть. Если я пролежу неподвижно всю ночь, то новая жизнь успеет зарыться в слизистую и там спрятаться. Клетки срастутся с другими клетками тайными корнями, и ребенок, мое дитя, еще не имеющее ни имени, ни лица, сумеет выжить. И все мы выживем. Сверкер, и я, и ребенок, и наш брак.

В тот раз выкидыш случился только на четвертом месяце.

Я как раз строчила редакционную статью. Подобные задания все еще повергали меня в дрожь и смятение. Каждое слово и фразу требовалось взвесить и перепроверить с учетом всех мыслимых возражений. Я по-прежнему всякий раз изумлялась, видя собственные тексты в отпечатанном номере. Откуда у авторши такая уверенность? Что это за журналистка, не ведающая ни малейших сомнений — в отличие от меня, вечно во всем сомневающейся? И почему мне за нее так стыдно?

На этот раз темой была великая девальвация. Я была «за», поскольку газета поддерживала правительство. Аргументы уже выстроились у меня в голоёс Я выкладывала их один за другим на бумагу, стараясь не замечать, как внизу живота нарастает тяжесть, как нечто внутри меня медленно начинает движение вниз, к земле. Что это значит?

Я знала. Но не желала знать.

Я не встала из-за стола, пока не дописала статью. Потом вытащила последний лист из машинки, торопливо перечитала, вычеркнула пару слов и положила листок к остальным. А затем поднялась, поспешно затерла рукой пятнышко на стуле, потом провела рукой сзади, удостоверяясь, что обозримая часть джинсов сухая, что это красное не успело расползтись по голубому. Вроде ничего. Я протянула текст редактору, перекинулась с ним парой слов и, продолжая улыбаться, поплелась в женский туалет в конце коридора.

Никогда я так не кровила. Сидя на унитазе и обхватив себя руками, я слышала, как капает кровь. Это был глумливый звук, бодренький и обнадеживающий, словно весенняя капель. Кап, кап, кап. Перемычка белых трусов сделалась темно-алой, я уставилась на них, а потом приподнялась и потянула к себе бумажное полотенце. Что мне делать? Сверкер теперь у будущего клиента в Вестеросе. Это важная встреча, он сам сказал за завтраком, встреча, которая может оказаться решающей для его только что основанного рекламного агентства. Вернется, наверное, поздно. Даже почти наверняка вернется поздно. Представительский ужин и все такое. Возможно, придется даже заночевать в какой-нибудь вестеросской гостинице.

Встав, я запихнула бумажные полотенца между ног, застегнула молнию и вымыла руки, потом вернулась в редакцию, пролепетала что-то в том духе, что мне надо срочно по делу. Никто не возражал, каждый был занят своим, но несколько рук поднялось в молчаливом приветствии, когда я натягивала куртку и надевала сумку на плечо. Никто не заметил, что я сунула под мышку пачку старых газет.

Я собиралась подложить их под себя в такси. Чтобы не вымазать кровью все сиденье.

Сверкер пришел с букетом роз на следующий день. С двадцатью красными розами.

Врач настоял, что надо лечь в больницу — полагается сделать выскабливание. К тому же меня нужно обследовать. Выгляжу я не сказать чтобы хорошо. Слишком бледная. Слишком сузились зрачки. Слишком холодные руки и ноги. Может, я хочу поговорить со священником или психологом? Я решительно замотала головой, позволила отвезти меня в отделение и уложить на койку, а запротестовала только, когда санитарка попыталась помешать мне встать. Я должна позвонить. Неужели непонятно, что я должна позвонить мужу?

В Бромме трубку никто не брал. Весь вечер. А в Вестеросе один ночной портье за другим докладывали, что никакой Сверкер Сундин у них в гостинице не останавливался. Увы. Сожалеем. Сочувствуем.

И вот теперь он пришел, а мне как раз вкатили наркоз. Меня ожидала операционная. Сверкер сел на край койки, глаза его блестели. Я рассеянно смотрела на него и думала, что вот, оказывается, он способен плакать. Сама я этого не умею, никогда не умела. Может, у меня от рождения отсутствуют слезные каналы. Может, есть у меня и другие аномалии. Сверкер моргнул, и покатилась слеза.