Шрифт:
Он тянется за своим «Туборгом» и наливает пиво в стакан.
— Театр. Я стал актером.
— Это поворот на сто восемьдесят.
Святоша поднимает стакан.
— Не знаю, честно говоря. Погоди, а ты ведь была шеф-редактором в «Афтонбладет»?
Мари колеблется. Что еще он сейчас припомнит?
— Это было давно!
— Да, наверное. А сейчас ты кто?
Пауза в несколько секунд. Не сказать лишнего.
— Фрилансер. А ты?
Его глаза сузились, легкая улыбка затаилась в углах рта.
— Ха, да тоже фрилансер. Скажем так. Чтобы не произносить нехорошего слова.
— Какого?
— Безработный.
Мари не отвечает. Святоша вытирает пену с верхней губы.
— Домой едешь?
— Домой?
— Ну да. В Несшё.
Она кивает:
— Да. Хоть и не знаю, домой ли это.
— Понял. Родители живы?
Мари качает головой.
— Давно уже умерли. А твои?
— Мама жива. В доме престарелых. Я приезжаю время от времени и приглядываю за нашим старым домом — в ожидании большой перемены.
Он усмехается. Официантка выкрикивает из-за стойки, что лазанья и антрекот с картофелем фри готовы. Забрав свои тарелки, они едят молча — оба проголодались. Отложив наконец вилку, Мари вдруг ощущает страшную усталость и поднимается, кинув взгляд на Святошу.
— Кофе будешь?
Он качает головой. Когда она возвращается, он уже тоже все съел и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди.
— Я кофе не пью. Он рождает ужасные ассоциации.
Мари улыбается.
— С церковной жизнью?
— Точно. С насилием против пастората.
— Ты применил к ним насилие, что ли?
Святоша качнулся на стуле.
— Нет, только мечтал. Последние годы меня прямо мучили такие фантазии. Поджог, убийство и все такое.
— Поджог и убийство?
Он перегибается через стол, вдруг оживившись.
— Да. Я разработал четкий план действий. Берешь пару колготок, макаешь во что-нибудь легковоспламеняющееся, типа жидкости для розжига, потом кладешь на стол пастора, включаешь эту удобную настольную лампу с гибкой штангой и наклоняешь как можно ближе к колготкам.
После чего уходишь и ищешь подходящее алиби на весь вечер.
— Ага. И что дальше?
— Как что, вспыхивает огонь. Спустя несколько часов. И вот пастор остается без кабинета.
Он раскачивается на стуле, вид довольный. Мари хихикает.
— А сам пастор? С ним что?
— А он выйдет куда-нибудь по делам. Или может дома посидеть со своей пасторшей.
— Но это же не убийство?
Святоша перестает раскачиваться и, выпрямившись, сцепляет пальцы.
— Нет. Это после. Я просто уничтожаю его кабинет, что совершенно бессмысленно. Месть, кстати, всегда бессмысленна.
Мари чувствует, как напрягается спина. На что он намекает?
— Неужели?
— Да.
Его лицо абсолютно невозмутимо. Мари подносит чашку к губам. Вкус у кофе гадостный.
— И ты вместо этого оставил церковь.
Легкий вздох с другой стороны стола.
— Ну да.
— Кризис веры?
Святоша окидывает ее взглядом. Пальцы по-прежнему сцеплены.
— Можно сказать и так. Хотя усомнился я не в Боге. А в себе самом.
— Как это?
Взгляд ускользает, теперь Святоша уставился в стакан с пивом.
— Я увидел себя со стороны.
— И что?
Он крутит стакан.
— Шла служба для подростков. Конфирмация. Стою я перед алтарным барьером и читаю проповедь, и вдруг вижу свое отражение в окне, за окном темно, отражение четкое. Я поднял руку к небу, вот так…
Он поднимает руку и складывает ладонь лодочкой.
— Видишь? Как Иисус-Суперстар. Вот стою я, как этот самый Суперстар, перед компанией прыщавых четырнадцатилеток, впариваю им насчет прощения и вдруг понимаю, до чего мне нравится этот жест, что я упиваюсь им, как упивался всеми библейскими словами, которыми сыпал вокруг, едва читать научился. Но меня влек не их смысл. А сам этот жест.
Он умолкает, переводя дух.
— Помнишь, в чем я ходил в школу?
Мари кивает. Святоша морщится.
— Пиджак, черная водолазка, серебряный крест. Я наряжался священником. Играл. И вот двадцать лет спустя я обнаружил, что по-прежнему играю.
— А что ты говорил о прощении?
Святоша осекся.
— Что?
— Нет, ничего.
— Как это ничего? Очень даже чего, я же вижу.
Мари взглядывает на часы.
— Поздно уже. Пора мне.
Святоша не отвечает. Мари открывает сумочку и смотрит внутрь, сама еще плохо представляя, что там ищет. А, ну да. Ключ от машины. Она сжимает ключ в ладони.