Дмитрий Санин
Сборник короткой прозы (на 14/11/2009)
ИСТОРИИ БЫВШЕГО КОТА ВАСИЛИЯ.
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ: ЗА РЕШЁТКОЙ.
«Иди–иди–иди!» — запричитал домофон. Петя с ненавистью толкнул заиндевевшую стальную дверь и вывалился из парадного. Стужа мгновенно пробила одежду, больно дохнула на скулы. Нахлобучив поглубже капюшон, Петя потащился через двор — ёжась, голодно затягиваясь сигаретой, звякая дужкой мусорного ведра.
Над городом нависли тяжёлые шлейфы дымов ТЭЦ, розовые в лучах февральского восходящего солнца.
Вынести мусор — дело нудное, как стоять в пробке. Двадцать лет назад было проще: помойка имелась в Петином дворе — пока первоклассник Петя с друзьями её не спалили. Тогда помойку укрупнили, разместив в смежном проходном дворике — там она, верой и правдой, долго служила всему кварталу. При Собчаке помойкам устроили люстрацию — вместо помоек приезжал мусоровоз, по расписанию. А теперь и от мусоровоза отказались; помойку вернули, только ещё больше централизовали, и установили в двух кварталах от Петиного дома, заняв детскую площадку — ибо громадные нарядные евробаки, врытые в землю, требуют очень много места, «соответствующей инфраструктуры», как говорят городские чиновники. Помойка ныне солидностью и обводами напоминает французскую атомную электростанцию, и почему–то вызывает смутные мысли об укреплении вертикали власти.
Петя, наглухо упакованный в пуховик (наружу торчали только нос и сигарета), в сапогах на меху, уныло шаркал по наметённому снежку к выходу на улицу — тому самому проходному дворику, в котором раньше была помойка.
И тут его подстерегло огорчение. Привычный дворик, вчера ещё доступный всем — вдруг стал навсегда чужим. Дорогу преградила решётка. Тяжёлая решётка, крепкая, дорогая. Она глумливо блестела шёлковым налётом инея, словно фата невесты, выбравшей другого: «Всё, дорогуша! Иди отсюда, свободен!» За решёткой, в похорошевшем вдруг дворике, вольготно расположился новенький чёрный «ауди», а за ним — ещё машины.
Петя, справившись с первым приступом обиды и ревности, с надеждой подёргал калитку — вдруг ещё не заперта? Но увы: замок уже стоял. И не примитивный шифровой, который любой откроет в два счёта, а надёжная «таблетка» — только для своих… Петя вспомнил, как вчера тут разворачивалась бригада гастрабов. «Быстро…» — с неприязнью подумал он.
Однако долго расстраиваться Петя не стал, будучи большим оптимистом. Ничего не поделать — придётся обходить через главный вход. Халява кончилась… «А молодцы соседи… Предприимчивые…» — великодушно порадовался он за жильцов дворика. — «Теперь к ним во двор никто не будет шляться, их машины в безопасности. Не то, что наши тюти лопоухие…»
— Вот ё–моё! — вдруг послышался знакомый зычный голос. — Совсем ох–хренели, ворюги!
Петя оглянулся: это был дед Матвеич. Деда Матвеича, высоченного, как оглобля, красноносого, ещё крепкого пожилого мужика, тащил огромный лохматый терьер Штыц. Штыц отчаянно рвался гулять, суча и буксуя косматыми лапами, натужно хрипел на конце длинного поводка, выпуская облака пара. Дотянув до решётки, могучий Штыц уперся в неё намордником, и недоумённо остановился, обнюхивая.
— Совсем охренели! — взревел дед Матвеич, злобно разглядывая решётку, торчащую остриями пик вдвое выше его роста. — Сорок лет тут хожу — и на тебе!
Матвеич дедом являлся только по возрасту и семейному положению — а так выглядел чуть за пятьдесят и был вполне бодр — долговязый, с угловатыми плечами, румяным носом, и чрезвычайно громогласный. Он оттащил Штыца от калитки, и вдруг пнул её — резким, хорошо поставленным ударом. Дед Матвеич некогда был офицером–десантником — и, говорят, весьма непростым десантником. Удар тяжёлого ботинка оказался очень сильным — но калитка устояла, только звон побежал волной по решётке, и посыпался иней.
— Вот воррюги! — взбеленился окончательно Матвеич. Он широким лыжным шагом заметался вдоль забора, глухо ругаясь и ища что–нибудь, подходящее для расправы с калиткой. Штыц (грозный Штыц!) сидел, испуганно вжав огромную голову в узкие собачьи плечи и, заискивающе повесив уши, большими жалобными глазами косился на бушующего хозяина. Ему очень хотелось примирительно дать лапу; лучше даже обе, для верности.
— Почему обязательно — ворюги? — вежливо спросил Петя Матвеича. — Что у Вас за совдеповские предрассудки, что все успешные люди — непременно воры?
Совки Петю раздражали — своей узколобостью и чёрной завистливостью…
— А потому, Петюня, что это — психология вора! — с весёлой злостью, веско заявил Матвеич, остановившись. — Если место человека за решёткой — то он и будет всю жизнь окружать себя решётками. Судьба у него такая. Судит об окружающих — по себе. Всех такими же ворами считает. Вот и обносит себя решётками, сигнализациями, высоченными глухими заборами. Ещё и колючку протянуть норовит, и вертухая на вышке поставить. Воры думают о себе, и никогда не думают о других.
Матвеич внушительно показал длинный палец. Глазки у Матвеича были голубенькие, шальные и злые — но притом какие–то внимательные, пристально прищуренные. Как у человека, имеющего рефлекторную привычку всё замечать. Для такого злость злостью — была и пройдёт — а блик оптики в лесу пропустить нельзя. Необычный он дед, Матвеич… Хоть и любит отвесить ерунду для красного словца. Руина империи.
Петя, сдерживая раздражение, уже собрался дать Матвеичу хорошую отповедь — мол, заврался дед насчёт вышек и вертухаев, это всё бред совкового воображения — как вдруг осёкся. Он вспомнил позавчерашнюю поездку — к Петровым, в их чудесный коттеджный посёлок, в десяти километрах от Питера. Петров, надо сказать, хоть свой в доску человек, и дружат они со школы — но на руку малость нечист. Водятся за ним кое–какие шалости… И вот вокруг коттеджного посёлка, припомнил Петя с неприятным удивлением, действительно, имелся огромный глухой забор. И охранники при въезде сидели — в уютной кабинке, из которой видно территорию, и которую иначе как вышкой назвать трудно… Раньше он как–то не обращал внимания… Надо же, что получается: коттеджи–бараки, высокий забор, и вышка с вертухаем… «Тьфу ты», — с досады от такого совпадения плюнул Петя, — «всё равно Матвеич пургу несёт!»