Солдатам дали команду пойти в конторку, там руки хотя бы отмыть. Командовал майор, совсем еще молодой, высокий блондин, чуть постарше Бориса, а с райвоенкомом курил и о чем-то скупо переговаривался полковник, похожий на Скворушкина. Докурив, подошли к Борису. Глеб и Марина стояли рядом, и Глебка видел, как полковник этот протянул руку брату и сказал:

— Ну, прости, лейтенант. Мало тебе досталось, так еще и это… Борик в рассветном полумраке был совершенно белым: светлое, светлое

лицо. Он стоял смирно, не шевелясь. Будто не перед ним извиняются, а, наоборот, его приговаривают. А он слушает приговор. Глебка удивился, что Борис ничего не сказал. Ни звука не произнес.

Полковник вздохнул, повернулся, пошел с военкомом к "газику", возле которого еще несколько минут они обменивались бумагами.

Грузовик задребезжал от натуги, выехал с кладбища, а за ним "газик" да крытая машина с солдатами.

Потом Боря подошел к могиле. Она теперь не выпирала холмиком — была хоть и комками, но в общем выровнена, потому что опустела внутри.

Только осталась деревянная красная тумба со звездочкой наверху и с блестящей металлической пластинкой, где имя и цифры. Второй раз стоял Боря перед этой могилой. В первый раз — с чужим гробом. Теперь — перед пустой.

— Ну вот, — сказал тихо, — плацкарта забронирована. Обернулся к Глебке и, будто от него это зависело, проговорил:

— Пусть не занимают.

Борис остался ночевать дома, принял душ, лежал чистый, протрезвевший, спрашивал маму и бабушку:

— А может, правда, на завод? Вон Аксель хвастает, что зарплата вполне!

— Да уж проживем, — смиренно отвечала бабушка.

— Но у тебя же высшее военное! — удивлялся Глебка.

— Мало ли как поворачивает! — защищала мама.

Наутро Боря отправился в отдел кадров, чем-то там обнадежился, вернулся, позвал Глебку прогуляться, и они зашли в парк. Возле часовенки, уверенный, что все миновало, ну и по глупости, конечно, Глебка стал рассказывать брату, как тут вот отпевали его и как играли тогда подвыпившие музыканты. Борис будто споткнулся, лицо его потемнело. Он слушал Глебку напряженно, пока тот не спохватился, что не про то говорит, и вообще…

Осекся, попросил прощения, потом сам понял, что Боре это рассказывать было нельзя, заполыхал костром. Но тот был смущен чем-то другим. Вдруг сказал:

— А меня и отпевать-то было нельзя. Я не православный! Глебка тогда еще рассмеялся, спросил:

— Как это?

Ведь бабушка рассказывала, их обоих крестили в самом начальном, еще беспамятном детстве — в большой город возили, не вместе, конечно, а порознь — когда они на свет появлялись, да и нарекли-то их в честь православных страстотерпцев.

Но подумать подольше об этом не удалось. К Борику подковыляла нищая старуха, местная знаменитость, тетя Зоя — в общем-то, никакая она не нищая, обыкновенная пенсионерка, и на жизнь, пусть не в удовольствие, но все-таки, ей бы хватало, если бы она не ходила вечно пропитая. Подошла к ребятам и спросила, почему-то Глебку:

— Это ты Горев Борис?

Он кивнул на брата. Пьянчужка встрепенулась, будто сама же себя укорила, вспомнив, что к чему, протянула Борису бумажку.

Он взял удивленно, была она свернута трубочкой, сразу ее раскатал, прочитал раз, два, смял, сунул в карман куртки, шагнул к старухе, спросил ее:

— Кто? Кто дал?

Тетя Зоя, уже все, видать, забыв, воззрилась на него удивленными и как будто пустыми светлыми глазами, что-то мучительно припоминая, потом обрадовалась:

— Они сказали, придут.

— А кто они?

— Две блондинки. Молоденькие! — Мельком глянула на Глеба. — Как раз для вас.

— Где? — допытывался Борик.

— На автовокзале. Сразу уехали. Не наши.

— Тут же адрес!

— Як вам и шла, в деревню вашу. Вижу — ты.

Ну и хитра пьянчужка: ведь сначала-то с Глебкой заговорила. Придуря-лась, хотя знала Борю в лицо — да его ведь многие знали и знают. Может, и про блондинок врала? Это даже Глебка сообразил — нельзя верить ни одному ее слову. А Борис крепко держал за руку тетю Зою:

— Черные? — спрашивал. — Парни черные были? "Юги"? По-русски с акцентом говорят?

Тетя Зоя не вырывалась и не пугалась.

— Говорю же, — сказала, смеясь, — две блондинки. Вот те крест. И обернулась к часовенке.

Боря отпустил пьянчужку, даже извинился. Они пошли дальше. Тропинки в парке были скользкие, полные влаги, и двигаться приходилось, сторожась, чтобы не навернуться.

Зато в кронах еще не распустившихся деревьев грай и гомон стоял неимоверный — ремонтных забот, видать, там, наверху, было невпроворот. Все повторялось сначала, обещая новую радость, новых птенцов, и не успеешь обернуться, как деревья покроются листвой, шум птичий слегка поубавится, и снова в траве окажутся слётки — те, кто раньше других оперился, прыгнул в желанную свободу, да силенок оказалось маловато, а перышки коротки. Ах, слётки, слётки, торопливые и неумелые детки, как беспощадно, без всякой на то нужды, оборачивается к вам ваша судьба! И что же тут поделаешь, кроме того, что Боря в детстве своем делал — охранял этих слётков, отпугивал кошек и дурных собачонок, ждал часами, пока не поднимется на крыло безымянное птичье дитя, и упусти день, да что там — час, и трагедия тут же тихой черной молнией пронесется: р-раз, и нет малой птахи, а все окрест тихо и покойно, разве только недолгий материнский, в нижних ветвях, крик раздастся — последний птичий плач.