– В нашем полку заметно убыло, – обернувшись на шум, констатировал Редингот и снова обратился к Марте: – А приятно ощущать, что на тебе трусики в горошек?

– Очень! – серьезно сказала Марта и закрыла глаза. Когда она открыла глаза, это была уже прежняя Марта.

– Мы мужчины! – нарочито грубыми голосами тут же обрадовала ее большая, чем половина, половина банковских воротил.

– Вы? – рассмеялась Марта. – Какие же вы мужчины? Вы школьники. А мужчина на свете только один, на Северном полюсе. – И, сухо взглянув на банковских воротил, она добавила: – Сдайте оружие, хватит баловаться!

– Вихрь умчался прочь? – улыбнулся Редингот.

Марта кивнула.

Мужчины вокруг горячо заобсуждали, возможно ли это – подчиняться приказу женщины, – Марта, поняв их справедливые сомнения, тут же успокоила банковских воротил такими словами:

– В данный момент я не женщина, господа. В данный момент я власть!

И, целомудренно подняв юбочку, она продемонстрировала всем присутствовавшим безупречно белые панталончики без каких бы то ни было горошков или прочих – обычных в подобных случаях – сентиментальностей. Снежно-белые панталончики, значит, шелковые…

– …ее упругие шелка! – неожиданно взревел номер 17, схватил со стола документ под названием «Недоброе», бросил его на пол и растоптал тяжелыми ботинками от Хьюго Босса. – Das EwigWeibliche Zeiht uns hinan[ 13 ]!

– Мы победили, – горячо шепнул Редингот Марте и, обращаясь к номеру 17, спросил: – Хотите тысячу швейцарских франков?

– Нет, нет и нет! – впал в экзальтацию номер 17. – Да здравствуют духовные ценности! Да здравствует Абсолютно Правильная Окружность из спичек! Мир, труд, май! Пролетарии всех стран…

– Спасибо, достаточно, – остановила его Марта.

Надо ли рассказывать, с каким удовольствием однополые бандиты принялись выносить через заднюю дверь запасы оружия и сбрасывать их в молчаливые волн только что поглотившие меньшую, чем половина, половину банковских воротил, чье нижнее белье оказалось недостаточно мужественным!

Так опасная швейцарская группировка была обезврежена.

Что касается Пропасти во ржи… да стоит ли об этом? К чему будоражить тени забытых детей из бедных семейств! Ну, проложил Редингот спички… непосредственно по воздуху, значит, и проложил, а когда его спросили – как, он только загадочно улыбнулся и сказал:

– Есть такие два слова – «надо позарез»!

А больше ничего не сказал, сколько его ни пытали, прикладывая к животу раскаленный утюг. Хохотал, да и всё! И, конечно, Марта смотрела на него непременно влюбленными глазами клоуна, хотя обмануть Редингота уже было нельзя: теперь-то он знал, что она любит один вихрь, а потому время от времени, когда тот налетает, Марта становится женщиной… Что касается самого Редингота, то сам Редингот отнюдь не был уверен в том, что он мужчина: вспоминая о Ласточке, Бог весть когда улетевшей в дальние страны, он не мог рассказать ничего такого уж особенного о своих ощущениях как мужчины, ибо ощущал он себя птицей – только птицей и никем больше. Марта, узнав об этом, принялась беспокоиться и беспокоилась отныне все время, то и дело спрашивая Редингота:

– Как это ощущается – быть птицей?

Однако Редингот только и делал, что бессвязно бормотал: они-не-сеют-не-жнут-и-не-собирают-в-житницы, от чего у Марты сильно кружилась голова, потому как на ум ей постоянно прилетала одна и та же жирная невская чайка, которая именно что сеяла, жала и собирала в житницы – а к тому же была еще швец и на дуде игрец, что претило Марте.

Но потом они с Рединготом все равно уехали в Париж, и там Редингот опять вел себя как не фунт изюма и стопроцентный человек – так Марта забыла, что на самом деле он птица, хотя он-то уж совсем явно не сеял, не жал и не собирал в житницы…

В группе слов «лиризм», «драматизм» и «эпизм» самое неприемлемое – последнее. Ужасно, конечно, не хотелось бы ничем таким заниматься, но иногда приходится… Горько то, что при этом сам себе противен бываешь, а все равно занимаешься как миленький, причем иногда целыми днями – и заниматься будешь, никуда не денешься. Так уж человек устроен – тянет его на всякие гадости. Заглянет, бывает, старый, как патефон, знакомый, поглядит на тебя подозрительно, да и скажет:

– Эпизмом, небось, занимаешься?

И отрицать бесполезно, потому что на лице у тебя оранжевым маркером Swan на трех языках написано: «Он занимается эпизмом».

Что касается конкретно меня, то я изо всех сил клянусь тебе, совесть моя читатель, что раньше я никогда эпизмом не занимался, – более того, сама мысль об эпизме была мне противна! Честно сказать, началось это со мной только недавно – каких-нибудь лет десять-пятнадцать назад… то есть, к стыду моему, еще при жизни. Как уж оно так получилось, сам не знаю, но одно могу сказать твердо: получилось у меня это совершенно против воли. Я и сам не заметил, как порок завладел мной: сидел я за письменным столом однажды и вдруг поймал себя на том, что вот уже битый час занимаюсь эпизмом. Но хуже всего было то, что я, оказывается, и накануне им занимался – не ведая, что творю… Понимаете мое состояние? Застукав себя за столь постыдным занятием, я, конечно, немедленно прекратил его и сказал себе: «Руки бы тебе оторвать, вахлак!» Но в ответ услышал знакомое: «Ой, да уж чья бы корова!..» – и тут же получил по шее. Поскольку противник был явно сильнее и коварнее, сопротивляться оказалось бесполезно – и с тех пор я, падая все ниже, то и дело ловил себя на преступном этом занятии. Вот и сейчас, уже после смерти… эх, да что говорить! Простишь ли, простишь ли ты меня, о читатель!..