Случайный Охотник завершил несколько отточенных до совершенства деми-плие, твердым шагом подошел к Карлу Ивановичу, внутреннему эмигранту, и сказал:

– Что за гадость, право!

Он так и закончил высказывание – красивым «право».

Карл Иванович, внутренний эмигрант, быстро покраснел и неуклюже объяснился:

– Дело в том, что я прибыл из Африки, – там спичками глаза… выжигали.

– Тебе? – Случайный Охотник с неприязнью вгляделся в полноценные глаза собеседника. Потом странно сказал: – Выжигали, а не выжгли… Давай я выжгу?

– Да не мне, не мне выжигали, – заторопился Карл Иванович, внутренний эмигрант, и отрапортовал: – Туземцам.

Случайный Охотник еще раз вгляделся – теперь уже во всего Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, и, узрев-таки внутри него эмигранта, содрогнулся от отвращения.

– Ты мне, несомненно, противен! – сказал он откровенно, как перед лицом закона. И так же откровенно добавил: – Больше всего на свете я хотел бы отныне никогда в жизни не видеть тебя. – Потом Случайный Охотник задумался и сказал со слабой надеждой: – А ты точно только внутренний эмигрант?

– Исключительно внутренний, – определенно ответствовал Карл Иванович, действительно таковым будучи.

– Жаль, – подытожил Случайный Охотник. – Тогда придется мне, видимо, застрелить тебя из ружья, валяющегося где-то неподалеку. Или придушить, как последнюю собаку, придушенную мною в детстве, если мне придется с сожалением обнаружить, что в ружье кончились патроны.

– Ни стрелять, ни душить никого нельзя, – запретил Деткин-Вклеткин, в лупу разглядывая трещины на льду. Лупа была у него с собой всегда, автор просто ничего об этом не говорил.

– Из человеколюбия? – впал в банальность Случайный Охотник.

– Из экономии человеческих ресурсов, – оригинально возразил Деткин-Вклеткин. – Согласен, этот Карл Иванович, внутренний эмигрант, противен до умопомрачения, но хороших в этих краях сроду не водилось: кто ж из хороших поедет сюда?

На этот вопрос, фактически обращенный к небу, ответило почему-то не небо, а вовсе Случайный Охотник, причем ответил не разумно, как сделало бы на его месте небо, а совсем глупо и невпопад:

– В твоих словах, – произнес он, выполняя тандю-батман и мурлыкая «Корсара», – мне удалось услышать намек на меня лично, а именно – на мою недоброкачественность.

– Как это Вам удалось? – искренне поразился Деткин-Вклеткин.

– С первой попытки, – переходя к водным процедурам, спокойно сказал Случайный Охотник. – Будучи существом, живущим именно в этих краях, я быстро заметил, что должен распространить заключение «хороших в этих краях сроду не водилось» на себя лично.

– Ай, молодец! – восхитился Деткин-Вклеткин. – Я вообще-то не имел намерения касаться Вас лично, но, если так уж само собой автоматически получилось, сердечно рад.

Водные процедуры Случайного Охотника имели самые неожиданные последствия: от горячей воды снежок начал таять и сквозь него, как нежные весенние ростки, проглянули вмерзшие в лед спички.

Деткин-Вклеткин от слишком внезапной радости сразу же потерял сознание, сохранив при этом, к счастью, бытие, которое незамедлительно и определило, что сознание потеряно, поскольку бытие определяет сознание. Чтобы привести Деткин-Вклеткина в сознание, воспользовались старинным средством, известным в народе как мочегонное.

Изгнанная с привычного места моча, к сожалению, не смогла никуда пристроиться… но анализировать ее поведение автору дальше отчасти неприятно, отчасти неловко, потому он и сообщит лишь результаты анализа, а они таковы: сознание, слава Всевышнему, к Деткин-Вклеткину вернулось, причем вернулось даже больше сознания, чем было потеряно, хотя раньше казалось, что сознания у Деткин-Вклеткина и так предостаточно. С б'oльшим количеством сознания Деткин-Вклеткин принялся понимать так много, что даже самое бойкое перо не опишет. Он в слезах по пояс взирал на тоненькую полоску из спичек, в своем уме уподобляя ее полоске солнечного света под затворенной дверью, и, в конце концов, охваченный поэтическим вдохновением, сказал:

– За этой дверью – другой мир, большой и светлый, который не знает горестей и печали!

Случайный Охотник, приостановив серию безукоризненных заносок, начал плакать, как Menschenskind[ 10 ], – настолько глубоко тронули его простые слова Деткин-Вклеткина. Да и Карл Иванович, внутренний эмигрант, всплакнул часок-другой.

Время, незаметно пробежавшее за реагированием на приведенные выше к общему знаменателю слова, Деткин-Вклеткин умело использовал для того чтобы доползти по льду до того места, где кончалась окружность из спичек, вынуть из трусов аккуратно сберегаемую там и позаимствованную в Африке спичку, найти быстрыми глазами возок со спичечными коробками, наполовину занесенный снегом, и начать сзывать плачущих.

– За работу, полно плакать! – бодрым голосом сказал он, неожиданно для себя воспользовавшись украшением российской поэзии – хореем, и раскрыл первый коробок, личным примером демонстрируя готовность далеко пойти.

Хорей и задал ритм самозабвенному труду. Этот самозабвенный труд даже Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, превратил в поэта, и тот выступил с таким нехитрым творением:

– Самозабвенному труду не предпочту я ерунду! – причем на него посмотрели с удивлением, ибо, во-первых, это был ямб, а во-вторых, разве что круглый дурак в подобном случае оказал бы предпочтение ерунде.