В горячих сердцах сохраняя... (сборник)
вернуться

Че Гевара Эрнесто
Шрифт:
* * *

Перед восходом солнца прилетели самолеты. На них были кубинские опознавательные знаки и флаги. Омеро закричал: «Это наши!» — а они начали сбрасывать осколочные бомбы. Тут все стало ясно. Люди прилипли к манграм, словно моллюски; взрывы бомб одних подбрасывали вверх, других низвергали в трясину. Бомбы взрывались, поднимая огромные грибовидные тучи из воды, кусков дерева и болотной тины, которые потом обрушивались на людей. Лейтенант приказал держаться вместе. Голос его звучал прерывисто, будто и он заговорил очередями.

Луна высунулась из—за туч, как бы желая полюбопытствовать, что же все—таки происходит. Свет упал на мёртвого человека, все еще крепко державшего пулемет. Патронник, похожий на каймана, проползающего среди мангровых зарослей, был открыт, словно он собирался вставить в него патроны. Тишина повисла над водой и землей.

И лишь со стороны моря, будто грохот удалявшегося поезда, доносился гул сражения.

Рауль Борхес Рива

Почему я ополченец

Спросили меня однажды: — Зачем вопреки сединам надел ополченца форму, она ведь тебе не по силам? Слабеет твое здоровье, в руках твоих нет уж тверди, увядшие силы не смогут тебя уберечь от смерти. — Слова эти словно стрелы в горячее сердце вонзились, глаза в полумраке ночи гневным огнем засветились. И каждый мускул напрягся, от боли тело заныло, и чистую душу кубинца ярость вдруг охватила: — Я форму надел ополченца: меня ведь еще с колыбели кубинки честные руки нежно ласкали и грели. Мне выпала горькая доля страдать от власти тирана, от горя и унижений саднит незажившая рана. Ведь я же простой рабочий. По зову Отчизны милой вступил я в ряды ополченцев, и это дало мне силы. Я видел людей в бараках, лежащих на нарах холодных, на муки судьбой осужденных, оборванных и голодных. Я видел в лачугах жалких страдания братьев по крови, в ночном полумраке слышал стон несмолкаемый вдовий. Среди кофейных деревьев, среди тростниковых плантаций гнули кубинцы спины, а деньги текли чужестранцам. Им бедность сковала душу, и к ребрам прилипла кожа. От голода плачут дети, их лица на смерть похожи. Я видел, как женские груди, рожденные для материнства, золото иссушало, сея кругом бесстыдство. Торгуя невинным телом, под свист кнута и угрозы слышала мать плач ребенка, глотая горькие слезы. Я видел, как кровь людская потоком стремилась в ущелья, где тени убитых вставали, прося за себя отмщенья. С деревьев свисали трупы, зловонье вокруг источая, стонали скалистые горы, овеянные печалью. Оплакивая погибших, навзрыд родные рыдали, напрасно прося о пощаде, с мольбой к палачам взывали. Безжалостный чужеземец закон навязал иностранный, качая из Кубы—рабыни богатства ее беспрестанно. Наш флаг пятнали позором, невинных в крови топили, творенья Марти и Масео бесчестием осквернили. Но горю конец приходит, пришел конец и мученьям. Над Кубой свободной слышу я птиц веселое пенье. И, словно сквозь тучу солнце вонзилось в землю лучами, явился Фидель отважный счеты свести с палачами. Спасти от тирана Кубу, Отчизну вернуть народу мечтал он, в бою с врагами кубинцам неся свободу. А я, чтобы враг смертельный на Кубу не смел явиться, надел ополченца форму и этим могу гордиться.

Феликс Пита Родригес

Винтовка № 5767

Рассказать я хочу о простом милисьяно по имени Феликс Фаустино Феррано. Я поведать хочу, как холодной янйарской ночью, от врагов защищая родную Отчизну и глаз не смыкая в окопе Революции, Феликс Феррано прочитал мне поэму о винтовке своей под звучным номером 5767. И сияла поэма, как солнце на небе, и лилась, словно самая нежная музыка, и искрилась сильнее всех поэм Революции! И тяжелым и теплым голосом кубинца—негра прочитал он поэму, широко улыбаясь, — нигде не встречал я такой белозубой и чистой улыбки. И словами его говорила Отчизна, словами простыми, как стальные цветы милисьяно. Не смогу сейчас вспомнить начало поэмы — встает в моей памяти голос лишь хриплый. Вижу руку, что тверже алмаза, вижу руку, сжимающую ствол винтовки, и до самого сердца доходят слова той поэмы: Антонио — ствол, Вивиана — ствольная накладка, Карука — затвор, Филиберто — обойма, Ирене — глушитель, Лусия — спусковой крючок, Фабиан — предохранитель, а я — приклад. В каждой части винтовки — ребенок, в каждой части винтовки — его алая кровь и море любви, с яростью защищаемой. За них, за милых, я в бою сражаюсь. Во имя жизни их стреляю из окопа, за всех за них с врагом веду я бой, во имя жизни тех, чьи имена сокрыты в простых винтовках стойких милисьяно. И снова слышу хрипловатый голос кубинца—негра в форме милисьяно, рабочего, прославившего Родину в ту незабываемую ночь девятнадцатого января, стоя на страже в окопах Революции, где я читал стихи, написанные мною. Кубинец—негр своей поэмой мне сердце обнажил самой поэзии.

Рафаэль Рубьера

Автомат

Ты станешь завтра молотом иль плугом. Сегодня ж ты — лишь грозный автомат, разящий тех, кто хочет сеять смрад и смерть нести с собой по всем округам. Когда все страны будут жить друг с другом без войн, что Землю превращают в ад, тогда тебе, мой верный автомат, изменят форму и ты станешь плугом. Ну что ж поделать, коль ты сеешь пули. Тебя недаром снова в строй вернули, а грозный вид внушает людям страх. Ведь чтобы завтра мог ты стать основой для созиданья жизни светлой, новой, сегодня пусть трепещет лютый враг. Окоп На этом месте мог цвести бы сад, встречая осень сочными плодами, и зелень бушевала бы, как пламя, везде, куда бы ты ни бросил взгляд. Здесь мог струиться нежный аромат над клумбами с роскошными цветами, и ветерок, играя лепестками, тебя овеять нежно был бы рад… Но вместо этого черней, чем копоть, здесь разверзается провал окопа, в котором с автоматом я стою. И если враг подвергнет нас налетам, то я его зенитным пулеметом изрешечу в губительном бою.

Энрике Сирулес

Случай в деревне Эль—Гомаль

Сначала появился запах. Им повеяло сразу же, едва мы поднялись на несколько шагов по склону горы Виолента. А потом показалась стая стервятников. Она заслоняла собой часть неба и дороги. Было видно, как птицы взмывали чуть не под самые облака, а оттуда, паря кругами, устремлялись вниз. При этом их оперение глянцевито переливалось в лучах солнца.

— Похоже, сегодня нам придется свидеться с покойничком, — проронил Магуара.

— А может, это тянет какой—нибудь падалью, лейтенант? — отозвался Торсеро.

— Нет, брат, от зверья так не смердит. Это все—таки человек.

Мы продолжали подниматься…

Его бросили в сухом чахлом бурьяне, росшем редкими клочками на обочине дороги. И когда птицы улетели — а их была целая туча, — мы наконец смогли его разглядеть, а точнее, то, что осталось от него.

Магуара приказал осмотреть труп:

— Ну—ка, сходите взгляните. Вдруг там остались какие вещи или документы. Надо же узнать, кто он такой.

Остриями штыков мы стали ворошить траву…

Некоторое время спустя отряд продолжил путь вверх по горе в сторону Эль—Гомаль. Открывавшийся перед нами пейзаж являл собой довольно унылую картину. На его фоне разве что выделялись острые камни, устилавшие дно лощины. С обеих сторон вплотную к дороге подходили отвесные склоны, которые, казалось, кто—то до самого низа сровнял ножом. Куда ни поглядишь — ни куста, ни деревца, лишь пожухлая, покрытая налетом серой пыли трава, едва—едва шевелившаяся от прикосновения горячего ветерка.