Окруженный бойцами моей милиции, я уже много часов качусь в этом чихающем развалюхе—автобусе, то и дело вынужденном прижиматься к обочине шоссе, чтобы дать дорогу грузовикам, которые, гудя клаксонами, просят, чтобы мы их пропустили, грузовикам, битком набитым молодыми бойцами, хором поющими песни и гимны, догоняющим и оставляющим нас позади. Поравнявшись с нами и увидев, что мы едем туда же, куда и они, они нас приветствуют шутками, ободряющими возгласами и выкрикивают угрозы в адрес врагов, издеваясь над ними и поминая всех их предков до третьего колена. От автомобиля к автомобилю летят веселые язвительные словечки, и мы опять остаемся сзади, напевая в темноте, откуда время от времени возникает какая—нибудь крохотная спящая деревушка, едва освещенная двумя десятками лампочек. Все вокруг вызывает наш смех: шофер, который чуть не заехал в яму на дороге; вон тот чудак, что едет нам навстречу на скелетообразной кляче («Да здравствует славная кавалерия!»); обнявшаяся под деревом парочка, неожиданно высвеченная нашими огнями («Отпусти ее!»… «Оставьте хоть что—нибудь на завтра!»… «Да не проглоти ты ее!»…).

Я не знаю, как мы помещаемся среди вещевых мешков, ящиков с боеприпасами, оружия в этом старом автобусе, снятом с маршрута Гавана — Сьенфуэгос и превращенном в военный транспорт. Веселые парни, вместе с которыми я еду, отправляются на бой, как на праздник или как на какие—нибудь спортивные соревнования, где их наверняка ждет победа. (Какая разница между этими парнями и солдатами диктатуры, которые, как известно, направлялись к Сьерра—Маэстре охваченные безумным страхом, как рабы, насильственно поставленные под ружье!) Эти парни не могут не знать, что война — дело не шуточное. Но дух в них тот же, какой я чувствую везде, где люди работают, встречаются на собраниях, спорят, — на фабриках, в мастерских, учреждениях, школах. Желание идти вперед, преодолевать трудности собственными усилиями, упорство, воля — нечто новое в креолах, привыкших за долгие годы приспосабливания к среде, где от них ничего не требовалось, получать выгоду и обогащаться посредством хитрости, изворотливости и ловкого воровства. Я никогда не ожидал, что увижу, как происходит подобная перемена в моих соотечественниках, хотя мне было бы очень жаль, если бы в то же время они растеряли свое всегдашнее хорошее настроение, свою любовь к танцу и склонность музицировать на чем попало в силу своих явных или скрытых африканских корней. Поэтому я поздравлял себя в тот вечер, видя мой народ таким веселым и непринужденным, поскольку, как боец другой войны, я знал лучше, чем кто бы то ни было, что нас ожидает в конце пути…

По мере того как мы приближаемся к Хагуэю, растет число грузовых машин, заполненных милисьянос и солдатами, и движущаяся колонна разрастается от джипов, «тоёт», разных малолитражек, которые вливаются в нее со второстепенных и главных дорог. Я уже узнаю эти предвещавшие близость поля боя признаки, вдруг вписанные, грубо вставленные в пейзажи настолько тихие, что, хотя они и находятся поблизости от свинцово—огневых рубежей, они кажутся особенно безразличными к людским хлопотам. (Я не помню тишины полнее той, что воцарилась над районом дворца Монклоа однажды, за несколько часов до того, как началось одно из самых кровавых сражений в битве за Мадрид [17] …)

И вот наконец мы въезжаем в небольшой городок, богатый и полный жизни, некогда важный центр банковских контор и представительств коммерческих фирм из—за своей близости к сентралям «Аустралиа» и «Ковадонга», сохранивший со времен своего исключительного процветания пышные фасады с помпезными, но обветшавшими и поэтому покрашенными маслом колоннами — зелеными, голубыми, бледно — и ярко—желтыми образчиками, выставленными на классических антаблементах, которые мои эстетические представления запрещают воспринимать в сочетании с подобной мазней. На улицах полно народа, всюду свет. Маленькое кафе бурлит от милисьянос, и мне кажется, что некоторым из них, должно быть, не больше четырнадцати или пятнадцати лет. Похоже, что, когда стало известно о вражеском десанте, все здешнее население бросилось к арсеналу, требуя оружие. Кажется, что воюют здесь все.

Перед кружками собравшихся на углах, в парке, под колоннадами те, кто уже вернулся оттуда, где сражаются, рассказывают о своих первых впечатлениях. Говорят, что туда (и показывают на юг) силы захватчиков прибыли на разных судах, что они располагают легкими танками типа «Шерман», у них есть оружие всех калибров и они используют поддержку самолетов. (Я смотрю на то оружие, которое везем мы: добрые 120–миллиметровые минометы, несколько базук, три пулемета тридцатого и два — пятидесятого калибра. Маловато, чтобы противостоять тому, что на нас надвигается. Но мы не одни: мы — крошечная часть бойцов, которые идут, чтобы присоединиться к войскам, включающим две боевые колонны Повстанческой армии с приданной им батареей 122–миллиметровых гаубиц, батальон активистов народной милиции из Матансаса с тремя батареями 120–миллиметровых минометов, батальон 339–й из Сьенфуэгоса, выдержавший уже первое вражеское нападение, батальон полиции, батальон 117–й из провинции Лас—Вильяс, а также 114–й, тяжелый огневой, — с базуками, минометами и пулеметами.) Все здесь уже пахнет войной, и я вспоминаю, что на шоссе Валенсия — Мадрид этот запах возникал вдруг, неожиданно, в какой—нибудь деревне, расположенной на неосязаемом, невидимом рубеже, внезапно проведенном меж миром плуга и мотыги и миром пожаров и поспешного бегства. А здесь, за мещански—хвастливыми колоннами «Испанского казино», через раскрытые окна я вижу постели многочисленных раненых — уже? — за которыми ухаживают военные и гражданские врачи, санитары—милисьянос и медицинские сестры, которым помогают стремящиеся изо всех сил быть полезными школьники. Первый госпиталь… И я стараюсь не вспоминать, что в военное время госпитали такого рода принимают раненых из полевых санитарных машин, получивших в Испании наводящее ужас название «кровавых госпиталей»…

После полуночи мы переносим наше вооружение в большую грузовую машину, в которой вместе с другими милисьянос — не из нашей группы — мы едем дальше, но на сей раз погасив свет, по направлению к сентралю «Аустралиа», где расположилось командование наших войск на фронте в районе Плая—Ларга. Территория и поселок большого сахарного завода погружены во тьму. Но здесь—то и чувствуется — черт возьми! — что мы пусть еще не в самой зоне боевых действий, но уже на пороге ее. Освещено только одно административное здание сентраля, к которому, как я вдруг вижу, словно возникший из теней, подходит Главнокомандующий Фидель Кастро: он возвращается с боевого рубежа в сопровождении нескольких офицеров…

У нас выдается передышка, во время которой одни решают размять ноги, другие — помочиться, а третьи — вздремнуть, прислонившись спиной к стене, то и дело опуская на грудь голову. Мне кажется, что на самом деле всех больше усыпила, чем утомила, монотонность путешествия, которое в обычное время было бы достаточно коротким, но которое сегодня, со столькими остановками, ожиданием и происшествиями на всем протяжении пути, нам показалось нескончаемым.

— Я думал, моя задница больше не выдержит, — говорит один из бойцов.

— Сегодня главное в том, чтобы не показать ее врагу, — вторит ему другой.

И распускаются, множатся, растут озорные и бранные словечки, служащие, возможно, для облегчения внутреннего напряжения; они снова и снова звучат повсюду, где люди надевают военную форму не для парада. Но вскоре доносятся вести, от которых словно открывается второе дыхание у тех, кто казался сонливым и уставшим. В конце боя, начавшегося еще на рассвете, в час сумерек, наша авиация сбила четыре вражеские машины типа Б–26, потопила в заливе Кочинос две десантные баржи и один танкодесантный корабль.