Официальное наводнение случилось незадолго до того, как отец встретил мать на съемках для Джона Уонамейкера.

— Потому-то я и занялся водой, — объяснял он людям.

Наводнение совпало с развитием соседних городков, в том числе Финиксвилля.

— Это Ламбет оплатил строительство Общественного центра Святого Духа, — сообщал отец, когда мы проезжали мимо приземистого кирпичного с серебром здания.

В мой тринадцатый день рождения он решил, что я уже достаточно взрослая, чтобы отправиться с ним в затопленный город, в котором он вырос. Отец собрал корзину для пикника и легонько поцеловал мать в лоб.

— Не скучай, красавица, — сказал он.

Атмосфера в «олдсмобиле» ощутимо изменилась минут через сорок, когда мы подъехали к городку, в котором низенькие одноэтажные домики и кирпичные многоэтажки по пять в ряд по-прежнему мирно стояли кварталами, в то время как улицы ныряли под воду и вновь появлялись вдали через несколько миль.

Его дом, когда я наконец увидела его, оказался развалинами здания на фотографии. Он стоял в ряду обреченных, предназначенных на снос, но из года в год сохранявших свое место жилищ. Добраться до него было возможно лишь по заплатанной асфальтовой дорожке, которая с обеих сторон обрывалась в дренажные трубы, разъеденные водой. Стараясь избежать зияющих выбоин, отец вилял по улочкам из стороны в сторону, точно пьяный. Меня подташнивало, как на ярмарочном аттракционе.

Наконец мы встали у передней двери, он взял меня за руку, и мы принялись нашаривать путь по гниющим ступенькам.

— Это здесь ты стоял на фото, — сказала я.

— Природа забирает свое, — отозвался отец. — Смотри под ноги на крыльце.

Разумеется, доски, с которых время ободрало защитную краску, прогнили насквозь. Кто-то — мой отец, как я поняла, — положил новый слой клееной фанеры, так что до двери можно было добраться, не упав. Я увидела зазубренные края поврежденной арабески и опознала ее как остатки того, из чего он вырезал изогнутую спину лошадки-качалки.

Мы вошли в передний зал, и я заметила пропановый фонарь на старом кресле с полукруглой спинкой. Фонарь был из отцовской мастерской.

— Тут будут вещи, о которых нам ни к чему говорить твоей матери.

Я начала разнообразить свое школьное чтение припрятанными книжками в бумажной обложке, которых в наших списках для чтения не было, и думала, будто знаю, в чем состоят «мужские потребности». Я вообразила то, само звучание чего нравилось нам с Натали: логово порока. В нем повсюду бархатные драпировки, декоративные подушки и определенного рода женщины, которые что-то курят из трубок, похожих на вазы. Далее мое воображение не заходило, но я думала, что подготовлена.

И ошибалась.

Сперва я даже не знала, как это понимать.

Не в зале и не в передней комнате, а в задних комнатах на первом этаже и спальнях наверху я увидела и поняла, чем мой отец годами занимался в мастерской, когда не работал над своими лошадками-качалками. Он вырезал фигуры из клееной фанеры.

Когда я вошла на кухню и увидела дерево, прибитое к стене — искусно сочлененную тень двух взрослых и ребенка за столом, — то шагнула назад.

— Папа! — воскликнула я.

— Я здесь.

И он был там, стоял сразу за мной в дверном проеме.

— Круто, — восхитилась я.

Не глядя на него, я чувствовала его редкую улыбку.

— Рад, что они тебе понравились.

Я подошла и легонько провела по голове ребенка указательным пальцем, остерегаясь заноз. Фигуры были грубыми и некрашеными, детали удерживались вместе кучей винтов и гвоздей.

— Это, должно быть, ты? — спросила я, прижав раскрытую ладонь к груди ребенка.

— Да, — ответил он. — А это мои мама и папа. Это вторая моя работа. Ты была совсем маленькой, когда я ее сделал.

Со временем до меня дошло: он строил семью из фанеры в течение доброй дюжины лет. А тогда я ощутила лишь прилив адреналина из-за разделенного с ним секрета, чего-то, во что мать не была посвящена.

— Это здесь ты был в тот раз?

— Нет, — ответил он и выдал стандартную фразу: — Я был в Огайо, навещал друзей и семью.

К тринадцати я начала догадываться, что родители солгали мне, но все еще не знала почему.

В комнатах было холодно, поскольку отопления не было, и штукатурка вокруг фанерных людей вытерлась почти до голых досок. Я понимала, почему отцу нравится здесь. Тут было тихо, как в могиле, и только ветви деревьев царапали окна. Время от времени стекла трескались, как говорил отец, «из-за стремления деревьев занять место».

— Готова подняться наверх?

— Это так странно, папа, — помедлила я.

— Я ведь могу на тебя положиться?

Его глаза на мгновение тревожно уставились в одну точку.

— Я никогда не расскажу, раз ты не хочешь, — пообещала я.

Мы вместе взобрались по ступенькам, словно шли на важную вечеринку. Сразу за лестничной площадкой наверху были еще люди. В комнате слева — кровать с сидящей фигурой. Я видела пустое пространство между локтем и стеной. Другая фигура стояла у изножья кровати.