— Правильно, — рассмеялся Морозко, — зачем корове седло?

— А ты — то, как я погляжу, зубы скалишь и ржёшь точно конь! — обиделся Никита. — Лучше помоги железки снять! — Эх хар-р-роший был доспех! Не одного табуна лошадей стоил, — вздохнул Никита, бросая амуницию в трясину.

Беззлобно подначивая друг друга, путешественники вступили в теплое и влажное чрево болота. Первым шёл Морозко, тыча поперед себя посохом, сзади топал нагруженный Кожемяка. Переставлять ноги приходилось с трудом, вязкое дно не хотело вот так запросто выпускать путников: ноги все норовили выскользнуть из сапог. Местами вонючая жижа доходила до груди. Но и в мелких местах путники поскальзывались, окунаясь с головой. Быстро темнело.

— Морозко, — позвал Кожемяка, — если до темноты не выберемся… от дерьмо — сапог посеял!

Никита скрылся под водой. Вынырнул. Держа сапог обеими руками, постарался надеть его на ногу. Мешок с золотом перевесил, и он опять ушёл под воду с головой. Вынырнув во второй раз, он основательно отплевался, стер с лица налипшую тину и продолжил:

— Я говорю, если не выберемся, то пожрут нас упыри или еще нечисть какая!

— Тихо ты, — шикнул на него Морозко, — не буди лихо! Выберемся! Чувствую я рядом чего-то такое знакомое, а что не могу разобрать! Но беды от этого нам не будет! Иди за мной!

С наступлением сумерек в тихом прежде болоте началось нездоровое оживление. Вода рядом с путниками забурлила. Возможно, это выходил болотный газ, но друзьям показалось, что в толще воды мелькнуло белёсое тело. Неожиданно кто-то вцепился Никите в заплечный мешок. Он дернулся, пытаясь вырваться. Лямки мешка оборвались. Кожемяка по инерции полетел вперёд, сбив с ног друга. Никита резко вскочил и схватился за рукоять меча, болтавшегося в кожаной перевязи у него за плечами. Но вытащить меч ему не удалось, уж очень длинным он был.

— Бежим, Морозко! — истошно заорал Кожемяка.

Морозко не стал долго вникать в то, что приключилось с другом, и через мгновенье друзья неслись по болоту, не разбирая дороги. Вскоре болото стало мельчать, и бедолаги даже пропустили тот момент, когда выскочили на сухое место. Морозко оглянулся, но преследователей не увидел.

— Стой! — прохрипел он. — Нету за нами никого! Может, и не было вовсе?

— Ага, — с отдышкой ответил Никита, падая без сил на твёрдую землю — а кто ж с меня мешок с золотом сорвал? Столько с ним мучился и всё впустую! Хорошо хоть в поясе горсть монет запрятал! На лошадей хватит…

— Хозяйственный ты наш…

— А то! Сызмальства приучен! — гордо ответил Кожемяка. — А всё-таки ловко мы от упырей убёгли! Ща бы пожрать — и в люлю.

— Слышь, Никита, по-моему дымком потянуло. Мож наконец к людям выйдем?

— Пойдем, — согласился Кожемяка, костерок какой — никакой это здорово! Глядишь, просушим бельишко.

Пятнадцатый сын печенежского хана Кури, Толман, предавался горестным размышлениям в полумраке своей юрты. Он ничем не выделялся из оголтелых сыновей своего отца, разве только тем, что был младшим в семье. Именно это обстоятельство мешало Толману жить спокойно. Всю жизнь он считал себя самым обделённым и обиженным судьбой. Как самого младшего и слабого его всегда обижали старшие братья. Даже повзрослев и сравнявшись с ними силой, он всё равно оставался пятнадцатым, то есть никому не нужным, пусть и ханским сынком. Все ключевые посты в ханском войске были давно заняты старшими братьями. Под их началом были собраны значительные силы, тогда как под началом Толмана была лишь небольшая горстка воинов из личной охраны. Из набегов братья привозили богатую добычу и рабов, и жили без забот. Большие табуны и тучные стада, все это было у них, и не было у Толмана. Даже лучшие девушки всегда доставались братьям. Он же до сих пор не имел ни одной жены. Да что там жёны, наложницы, достававшиеся ему, были как на подбор — одна безобразнее другой. Объедки со стола старших братьев. Как с этим бороться он не знал.

Он не был храбр и отважен, чтобы подвигами снискать себе славу и богатство. Но всё: и слава, и богатство, и власть должны принадлежать только ему одному.

— Рано или поздно, — мечтал Толман, — я добьюсь своего! Но лучше бы рано…

— Повелитель, — оторвал его от дум неприятный голос.

Голос принадлежал личному телохранителю Толмана Карачуну, одному из самых преданных ему людей. Он вырастил Толмана, был ему вместо постоянно отсутствующего отца.

— Повелитель, — склонив убелённую сединой голову, повторил Карачун.

Ханский сын сделал жест рукой, дозволяя Карачуну продолжить.

— Повелитель! Мы поймали лазутчика! Он ошивался возле нашего стана, что-то вынюхивал. Дозволь, я отрублю ему голову?

— Нет! — оживился Толман. — Тащи его сюда, посмотрим, что это за птица!

Карачун, высунувшись из шатра, громко крикнул:

— Тащите сюда эту тварь! Повелитель сам хочет разобраться с ним!

Пленника втолкнули в шатёр. Им оказался высокий худой старик, одетый в черную рясу, подвязанную обрывком веревки. Руки его были связанны за спиной. Двое охранников подтащили его к хану и рывком поставили на колени. Однако, даже стоя на коленях старик был выше низкорослых батыров Толмана. Один из охранников ударил старика эфесом сабли под дых. Старик сложился пополам, уткнувшись головой в пол.

— Так-то лучше! — осклабился охранник.

Хан нагнулся и, ухватив старика за жидкие волосы, рывком повернул его лицом к себе. Пристально посмотрел ему в глаза. Старик старательно избегал взгляда Толмана, отводил глаза в сторону.

— Один из поборников новой веры? — спросил хан. — А заодно и лазутчик? Ловко придумано! Ответь мне, шаман, что может дать лично мне новая вера? Того, чего не могут дать мне старые боги?

Старик молчал. Тот же охранник с размаху пнул его ногой по рёбрам. Старик вздрогнул, но опять не произнёс ни слова.