— Полагаю, что осознают.

Консул Внутреннего Мира выдержал паузу, при которой так и не встретился взглядом ни с одним из участников совещания, ибо взгляд его был обращен куда-то вдаль, в никуда, и продолжал: — Все ли из присутствующих здесь готовы пожертвовать собой во имя сотворения Четвертого рейха как естественного наследника вашего Третьего рейха? Предупреждаю: это вопрос принципиальный.

Гиммлер и Борман переглянулись и вместе перевели взгляд на гросс-адмирала.

— Я всегда считал, что флот служит не Гитлеру, а Германии, — пожал плечами Дениц. — Гитлер — всего лишь олицетворение власти гибнущего рейха.

— И потом, что еще можно закладывать на руинах Третьего рейха, — поддержал его Кальтенбруннер, — как не фундамент рейха Четвертого?

— …Дьявол меня расстреляй! — завершил его мысль Скорцени.

— Продолжайте, господин Консул, — молвил Гиммлер, — Мы — именно те люди, на которых вы можете положиться. — В таком случае дальнейшие наши действия должны быть такими. Если фюрер решит, что долг обязывает его до конца, до последней возможности, до последнего защитника рейхсканцелярии оставаться в своем бункере, то у него будет только один достойный выход — уйти из жизни, приняв капсулу с ядом или выстрелив себе в висок. Как вы думаете, господин Борман: готов ли фюрер принять решение до конца оставаться на своем посту, а затем уйти из жизни, как подобает истинному фюреру? Борман почему-то поднялся, но затем, осознав, что перед ним не фюрер и даже не Гиммлер, вновь сел; нервно как-то облокотился на стол и так же нервно убрал оттуда локоть, чтобы столь-же безуспешно попытаться по-наполеоновски скрестить руки на груди. Но при всех этих жестах и движениях выражение лица у него оставалось по-идиотски наивным.

— Уверен, что он примет именно такое решение, — наконец произнес руководитель канцелярии фюрера, болезненно ощущая на себе гипнотизирующий взгляд Посланника Шамбалы.

— Почему вы так решили? — опередил Консула рейхсфюрер СС.

— Я уже неоднократно пытался выяснить его намерения, называя сроки и пути возможного ухода из Берлина. При этом я предлагал ему различные виды транспорта: от самолета до субмарины. Он сомневается, да, не скрою, сомневается… Но, скорее всего, чувство долга заставит его и впредь лично руководить обороной Берлина…

— Однако фюрер уже давно не руководит обороной Берлина, — возразил Гиммлер, не дождавшись ни окончания монолога Бормана, ни реакции Консула. — Он уже давно никем и ничем не руководит.

— Сам фюрер так не считает, — резко парировал Борман, но не потому, что пытался защитить Гитлера.

Скорцени хорошо было известно, что партайгеноссе Борман вообще не воспринимал такой формы принятия решений, как обсуждение, и терпеть не мог, когда ему кто-либо возражал, даже если возражающим оказывался обожаемый им Адольф Гитлер.

— В любом случае фюреру нужно помочь в принятии нужного вам решения, — спокойно, но как-то слишком уж твердо и навязчиво прозвучал голос Посланника Шамбалы. — Он действительно будет оттягивать свой отъезд из Берлина, но не потому, что руководствуется чувством долга, а потому, что больше смерти боится… потерять власть. Сила власти прежде всего заключается во власти силы. А фюрер успел познать обе эти власти. Он давно стал пленником власти и молит Господа, чтобы Тот позволил ему уйти в мир иной только вместе со своей властью. Так позволим же ему то, что не способен позволить даже Господь: пусть уходит! Ибо так нужно во имя спасения рейха.

Его слова были выслушаны как смертный приговор, вынесенный их соратнику: угрюмым молчанием, в котором сконцентрировалось все, что угодно, — от ужаса до молчаливого отступничества; от сострадания до откровенного предательства.

— Вы, господин Борман, — продолжал тем временем Консул, — до конца должны оставаться в бункере вместе с фюрером. Именно вы должны будете помочь господину Шикльгруберу свести счеты с жизнью, когда станет ясно, что из пленника власти он может превратиться в пленника коммунистов, а значит, в пленника собственного позора. Вы ведь не желаете, чтобы кремлевские коммунисты возили его по городам России в железной клетке как варвара, разрушившего и загнавшего в могилу половину Европы.

— В любом случае я намерен оставаться с ним до последней возможности, — взволнованно объяснил Борман.

«Странно, что Консул не опасается за свою жизнь и даже мысли не допускает, что его попытаются арестовать прямо здесь, как арестовали бы или же прямо здесь, на месте, пристрелили любого, кто осмелился бы столь безжалостно распоряжаться судьбой фюрера, — подумалось Скорцени. — Не иначе как гарантом его безопасности выступает сам Гиммлер. Да и Борман не спешит хвататься за пистолет. Не говоря уже о Денице. Впрочем, — возразил он себе, — Консул и сам способен постоять за себя, и ты был свидетелем этого» [83] .

— Когда во дворе рейхсканцелярии ваши враги найдут облитый бензином и сожженный труп фюрера, они засомневаются в том, что покончил жизнь самоубийством именно фюрер, а не один из его двойников. — Консул прошелся по залу, на несколько мгновений остановился у окна, за которым редкие капли весеннего дождя благословляюще окропляли первую листву старинного дуба, и вновь вернулся к огромному овальному столу. Все присутствующие напряженно следили за каждым его шагом, каждым движением. Скорцени почти физически ощущал, какая мощная и властная энергетика исходит от этого могучего человека. Она совершенно не была похожа на ту струю истеричной нервозности, которую постоянно порождало присутствие фюрера. Обер-диверсант редко предавался психоанализу и с недоверием относился к оккультным изысканиям «аненэрбистов», однако в эти минуты он явственно чувствовал, как от Посланника Шамбалы исходит некая соборная благодать.