В новом их жилище, на горе, среди виноградников, пока Бела Майтени в живительной атмосфере тишины и чистейшего воздуха быстро набирает силы в борьбе с болезнью, а Мелинда, гениальная повариха, изобретает такие волшебные блюда, что оба Белы, большой и маленький, встречают их восторженными аплодисментами, матушка становится свидетельницей еще одного чуда. Мелинда, врачевательница попавших под колеса собак и больных бездомных кошек, верная сиделка и защитница Сениора, преданный оруженосец Юниора, снабжающая его деньгами, не боящаяся ради брата материнских пощечин, — Мелинда нашла те магические слова, которые встретили отклик в униженной душе и в больном теле Белы Майтени. Летом 1913 года муж Ленке Яблонцаи не только получал диетическое питание и фрукты, солнечный свет и сухой чистый воздух, его не только успешно отвлекали от тяжелых дум старания остроумной, много знающей, заботливой женщины, которая даже подобрала ему приятелей из числа живущих в округе помещиков, — эта женщина еще и убедила его, что случившееся с ним — не такая уж непоправимая катастрофа, против злой силы обстоятельств не устоять и богатырю, пусть только оглянется вокруг: ведь мир полон несчастных, потерпевших поражение людей. В то лето Мелинда сфотографировалась; снимок показывает нам старую деву, неумолимо приближающуюся к сорока годам; из неумело сколотых в узел волос ее даже перед фотоаппаратом торчат шпильки. Руки ее жилисты, платье плохо скроено, она похожа на свою мать — невозможно вообразить, что женщина эта может стать предметом пылкой любви, что она и сама может испытать необузданную страсть; и тем не менее летом 1913 года Бела Майтени, у которого и денег уже нет, который несет в душе гнетущее сознание, что он приблизил кончину своей матери, тяжело заболевшей после банкротства сыновей и не сумевшей уже встать на ноги, который в это время переживает самый кризисный момент своей жизни, муж женщины, со стороны которой в течение всей их супружеской жизни он ощущал только вежливое доброжелательство и пассивное терпение, но ни в коем случае не любовь, — Бела Майтени самым недвусмысленным образом влюбляется в младшую сестру Юниора. Разница в возрасте между ними ровно десять лет: Бела Майтени появился на свет в 1882 году, Гизелла Яблонцаи — в 1872-м. Матушка сразу заметила зарождающуюся идиллию, которая быстро развивалась в серьезную страсть, и, как могла, помогала влюбленным: она совершала с маленьким Белой дальние прогулки, оберегала его от ситуаций, в которых наблюдательный ребенок мог бы заметить нечто такое, что ему не полагалось видеть и знать. С какой радостью она заявила бы своей тетке и мужу, что благословляет их союз, но сделать этого она не могла по нескольким причинам. Ленке Яблонцаи не могла начать бракоразводный процесс против разорившегося Белы Майтени — не могла бы сделать этого даже в том случае, если бы муж ее не столь тщательно скрывал свои отношения с Мелиндой; она не могла спровоцировать скандал и не могла допустить, чтобы в Дебрецене стали сплетничать хотя бы об одном из влюбленных. Если Мария Риккль узнает, что это старое помело, Мелинда, отбила мужа у собственной племянницы, если ей придется пережить историю почище, чем вся эпопея Юниора, Эммы Гачари и Хильды, старуха совсем сломается и не захочет даже выходить из дому; матушка просто не имела права так отягощать жизнь бабушки, которую она действительно любила и для которой была единственной отрадой. Если Бела найдет свое счастье с Мелиндой, а Мелинда с Белой и оба будут при этом достаточно тактичны, то, решила матушка, она будет молчать из жалости к ним обоим.

Мне тоже довелось быть в том доме на горе, среди виноградников, причем в самых невероятных, неправдоподобных обстоятельствах; шла вторая мировая война, и, когда мы по ночам прокрадывались в соседний графский заказник посмотреть на ланей, за шорохом скользящих мимо изящных животных появлялся и нарастал гул американских тяжелых бомбардировщиков, в небе светила не только романтическая луна, но и «сталинские свечи», [163] а внизу, по всему горизонту растекалось зарево горящих городов. Я видела, как Мелинда навсегда прощается с этими краями, я была молода, жестока и никого еще не любила по-настоящему. Мне хотелось ударить ее — так она меня разозлила, плача и упрямясь, не желая уходить в горы, хотя фронт был уже в нескольких километрах от нас. Я не способна была тогда постичь, что здесь, рядом, невидимый мне, сидит на траве, среди цветов, шагает по меже, пробует прошлогоднее вино в погребах, напевает, смеется, покашливает белокурый тихий человек, я не способна была чувствовать, что Мелинда прощается с любовью, со счастьем, с самой жизнью, с давним счастливым летом, со своим давно умершим мужем; она единственная среди нас знала твердо: никогда больше не дано ей будет вернуться сюда.

Летом 1913 года много страниц было исписано в дневнике Ленке Яблонцаи. Белле, которая в это время переживает счастливейшую пору своей жизни — она ждет ребенка, — Ленке в своих письмах ни словом не упоминает о том, что происходит у нее на глазах. И не потому, что опасается, вдруг Белла не сохранит это в тайне: еще в школе они дали друг другу клятву не доверять бумаге, которая так легко может попасть в чужие руки, действительно важных вещей. О том, что в это время матушка особенно часто вспоминала про свой дневник, я сужу по тому, что, когда она приводила в порядок свой любимый деревянный ящичек, из виньеток на тетрадках три носили даты: 1913. Поскольку дом на горе и хозяйство полностью были в руках Мелинды, которая старалась быть образцовой поварихой, заботливой хозяйкой, интересной собеседницей, сиделкой, добрым приятелем и любовницей в одном лице, то у матушки было время писать новеллы, делать наброски к роману, вести дневник и подолгу гулять с маленьким Белой по деревне или по горе. Если бы Белла знала тайну, о которой умалчивают письма подруги, она бы ужаснулась, ужаснулась хотя бы потому, что Ленке Яблонцаи редко выглядела столь же уравновешенной и счастливой, как в это лето. Йожеф, незабвенный Йожеф, все еще свободен, ее брак с Белой Майтени, по существу, уже недействителен, и хотя о быстром освобождении — из-за Марии Риккль — она не мечтает, однако хорошо уже то, что решилась одна из самых тяжких ее проблем. До смерти бабушки она вынуждена жить вместе с Белой Майтени, но больше ей не придется сожительствовать с ним; это огромная разница. Никогда еще, вероятно, обманутая жена не была так благодарна соблазнительнице, как матушка: она в жизни еще не была так ласкова и предупредительна с Гизеллой.

Осенью 1913 года супруги собирают виноград, Элек Сабо часто шлет им вести об оставшихся дома родных. Иренке тоже получила диплом воспитательницы в школе иммакулаток и вернулась на улицу Кишмештер, где ее уже ждут, так как Пирошка получила служебную квартиру рядом с одной домашней учительницей и, счастливая, начала самостоятельную жизнь в том детском саду, который в памяти второго ребенка Ленке Яблонцаи навеки останется как царство веселья и игрушек, — в детском саду, где висели портреты Юниора и Эммы Гачари, а в одном из ящиков ждало своего часа литературное наследие Кальмана Яблонцаи. Отец мой сам фотографирует, сам проявляет снимки со сценами из дебреценской жизни, с лесными пейзажами — и присылает их в дом на горе, сопровождая успокоительными строками: не тревожьтесь, девочки и бабушка чувствуют себя хорошо. В винограднике Гизеллы, наверно, чудесно? Оба Белы чувствуют себя словно заново родившимися и в город возвращаются неохотно, лишь когда переезд уже нельзя более откладывать: старшему Беле предстоит занять свое место в конторе страхового общества. Вернувшись в город, матушка первым делом спешит на улицу Кишмештер, где ее встречает унылая Иренке: воспитательные методы купецкой дочери строже, чем у иммакулаток, к тому же Мария Риккль все время болеет, а поскольку нет Мелинды, то уход за бабушкой свалился на ту же Иренке. Действительно, купецкая дочь встречает родственников не в лучшей форме; с наступлением осенней слякоти она заметно ослабела, приступы удушливого кашля — у нее быстро развивается астма — отдаются по всему дому, наводя на домашних тоску; у Ленке сердце сжимается от жалости, пока она в бессильном сострадании держит слабую бабушкину руку, дожидаясь конца приступа; она чувствует, что ни за что не стала бы огорчать Марию Риккль, не стала бы ничего менять в своей жизни, даже если бы Мелинда и Майтени не заботились о видимости и публично выставили бы ее на посмешище. Откуда было ей знать, что когда-нибудь и она будет задыхаться в таком же ужасном, судорожном кашле — и это будет совсем не игра в удушье, как в детстве, в купальне «Маргит», — что ей самой придется пережить такие же страшные годы и руку ее будут сжимать с таким же чувством бессильной любви и отчаяния, пока тщедушное ее, высохшее тело будет сотрясаться в неудержимом, мучительном кашле.

Матушку в Дебрецене встречают и другие новости; дневник Агоштона Бартока фиксирует следующие события: «Вечером 20 сентября 1913 года сын наш Ференц венчался в кристинаварошской церкви, в Будапеште, с Марианной Терфи; в это время зять мой, Антал, с 16 сентября лежал в тифу до конца октября. 9 октября Белла родила дочь Марианну, на старой нашей квартире, где она изолирована была от больного мужа. Теперь, слава богу, все в; порядке, и 2 декабря, когда Фери с женой впервые посетили нас, маленькую Марианну окрестил настоятель Гро». До самых крестин Марианны Тичи подруги ни разу не встретились: Белла находится на карантине вместе с мужем, она сама ухаживает за ним, с новорожденной девочкой занимается мать Беллы. Так что крестины не только радостный праздник, но и первая возможность встретиться, обнять друг друга. Правда, дом Бартоков полон гостей, и Ленке Яблонцаи даже при желании не могла бы посекретничать с подругой, но у нее и желания нет своими бедами омрачать сияющую, радостную Беллу, смущать гармонию семьи, где все идет как полагается, где люди искренне рады младенцу, рожденному в браке, столь не похожем на ее отношения с Белой Майтени. Как не раз в прежние годы, от Бартоков она направляется прямо в монастырскую школу, и Штилльмунгус за полчаса узнает у нее истинное положение дел. Монахиня не краснеет, не бледнеет, не воздевает возмущенно руки, она лишь качает головой и говорит не «Бедненькая вы моя Ленке!», а «Бедная Гизелла!». И затем спрашивает матушку: «Ну, теперь вы счастливы?» Матушка смотрит на нее во все глаза — и заливается не слезами, а смехом, тем смехом, который так раздражал в свое время сестру Алоизию: Штилльмунгус разгадала загадку и навела порядок в путаных мыслях Ленке. «Конечно, — озаренная, восклицает она, — конечно, счастлива. Слишком счастлива». Но Штилльмунгус не дает ей долго радоваться и снова ввергает ее в беспокойство. «Теперь вы, очевидно, поспешите развестись, как только будет возможность, а до ребенка вам дела нет. Еще бы: как чудесно, когда ребенок растет без отца! Думаете вы, хоть изредка, о Клари, вашей сестре?» Эта тема неприятна Ленке, и она быстро прощается: дочери Юниора и Хильды скоро исполнится десять лет, но Ленке Яблонцаи не желает иметь с ней ничего общего; она, собственно говоря, понятия не имеет, как и на что живет осиротевшая семья Юниора. Эмма Гачари получает содержание от Марии Риккль, об этом матушка слышала, но Хильде не полагается ничего, Хильда не жена, Хильда не существует, как не существует и маленькая Клари — а ведь она ей сводная сестра, она тоже ходит сюда, в монастырскую школу. Ленке Яблонцаи — внучка Марии Риккль, и хотя она сама давно уже мать и уж кто-кто, а она-то знает, какие сложные семейные ситуации бывают на свете, однако она непреклонна; видно, дух Ракель Баняи где-то жив в ней; Ленке не желает и слышать о своей сестре Клари. Пройдут десятилетия, прежде чем она, уже на пороге смерти, в разговоре со мной выскажет слова примирения: «Ты бы уладила как-нибудь в министерстве внутренних дел вопрос насчет Клари. Мы ведь все знали, что она тоже Яблонцаи, наша сестра, и не отец виноват, что не смог ее узаконить: прабабка твоя ненавидела Хильду и делала все, чтобы та не вошла в семью, даже выплачивала содержание маме, пока та не разведется с отцом. Прошу тебя, сделай что-нибудь, чтобы она могла носить имя Яблонцаи и стала наконец законной дочерью своего отца». Тетя Клари только рассмеялась, когда я ей об этом рассказала, и ответила: спасибо, она обойдётся. Все свои детские годы она страдала из-за семьи Яблонцаи, и не хватает еще ей стать дворянкой с семейным древом от татарского нашествия именно теперь, когда это просто опасно.

Матушке приходится перестраивать домашнее хозяйство: ведь жалованье Майтени лишь малая доля той суммы, которую она получала от него, пока существовал магазин, теперь приходится беречь каждый крайцар. Жизнь на первый взгляд течет по-прежнему — только Бела Майтени становится более частым гостем в доме на улице Кишмештер, да Мелинда чаще забегает к племяннице. Матушка снова размышляет, раскрывать ли своей счастливой подруге, как обстоят дела, и снова решает: пока не стоит. Белла вся светится счастьем, она любит и Майтени, и Мелинду, неприглядная правда лишь смутит ее и расстроит; Белле можно доверить любую тайну, но все же надо быть с ней осторожной; матушка — такая преданная подруга, что сумеет и смолчать, если нужно; она предпочитает говорить об Иренке; девушка с трудом выносит обстановку на улице Кишмештер, хорошо бы и ей подыскать место. Элек Сабо все устроит, отвечает Белла, пусть-ка Ленке вспомнит: он и Пирошке помог в свое время, другого столь услужливого человека в целом мире не найдешь, надо будет поговорить с ним на ближайшем французском вечере у Ольги. Ленке Яблонцаи следует совету, и Элек Сабо обещает ей: на ближайшем заседании школьного совета он попытается что-нибудь подыскать. Купецкая дочь очень хвалит его и даже оставляет пополдничать с ними, когда Элек Сабо появляется с хорошей вестью — появляется не у Майтени, а на улице Кишмештер, — что удалось добыть должность младшей воспитательницы и для Иренке.

От этого периода сохранилось много писем, причем — особенно если взглянуть на даты — писем невероятно интересных. Гизелла Яблонцаи, которая — в той мере, в какой она вообще способна была сблизиться с кем-либо, — ближе всего допустила к своему сердцу Маргит Барток, художницу, пишет ей весной 1914 года: «…Как только ты уехала, милая моя подружка-художница, из Будапешта прибыла двоюродная тетка с дочерью, а в субботу они уехали домой, я ни минуты не могла уделить себе. С тех пор два раза был французский вечер, один, с гусиной печенкой, у Ольги, и второй, старомодный, с фортепьянной музыкой, в интимной атмосфере, у нашей Беллушки. На последнем — французов не было, но было очень мило. Уступив на вечер четверга племяннице, гостье моей, театр, хотела я написать тебе, моя подружка-художница, чьи картины уже выставляет даже Салон; но ничего из этого не вышло: Беллушка тоже не пошла в театр и разделила со мной одиночество. Беседовали мы о чувствах, о сердечных делах, она читала мне отрывки из своего дневника. Усталая моя душа словно очистилась, я не раз ощущала подобное, бывая у вас. Когда я слушала Беллушку, мне просто плакать хотелось, оплакивать то, что и во мне было когда-то, но давно уже умерло. А как ты поживаешь, родная моя подруженька? Увидишь, я еще буду хвастаться твоей дружбой, ты уже нашла свою дорогу. Я бы тебе написала о каких-нибудь новостях, да не могу: все вечера уходят на семейные приемы, а днем занята дома и не знаю даже, что творится в мире. Знаешь, Маргит, есть у меня одна большая новость, касающаяся только меня. Представь, у меня завязалась большая дружба с Белой Майтени. У него очень доброе сердце. Он поистине щедр ко мне, одаряя меня своим вниманием и заботой. Я так рада, что он не скрывает своей симпатии ко мне. Я не поверила бы, что такое возможно». Виктор Яси, художник, тоже пишет Маргит: «…Ломаю голову над тем, как провести лето, не знаю, что делать с бедняжкой июлем. Пожалуй, поеду в Надьбаню, рисовать. Кстати, сейчас пишу одну красивую даму, Ленке, и, скажу тебе, потрясающе неудачно». Маргит в одном из ответных писем Белле поминает какую-то очаровательную молодую девушку: «…Она ушла из дому по тем же причинам, что и Иренке Ш. в свое время. Теперь ищет работу и просила меня узнать, нет ли где-нибудь у наших знакомых места компаньонки. Она знает немецкий, французский, смыслит в хозяйстве, играет на фортепьяно и на арфе, очень хорошо танцует бостон, плавает. Хотела бы попасть в солидный дом». Агоштон Барток 20 мая 1914 года извещает своих сестер, что Ференц, его сын, прошел испытания на полевого судью при суде Будапештского гонведского округа; а 18 июня, в полдень, Ференц стал отцом, при обряде крещения маленький Андраш получил от крестных отца и матери, Антала Тичи и Беллы, кроме основного имени, еще имена Дюла и Агоштон. А к 25 июля разрешаются проблемы Виктора Яси, ему уже нет необходимости бояться скучного «бедняжки июля»; дневник Агоштона Бартока сообщает об этом дне: «25 июля 1914 года, в шесть часов вечера, по истечении срока и ввиду того, что Сербия не дала удовлетворительного ответа на ультиматум Монархии от 23 июля, с отъездом из Белграда нашего посла барона Гисля, вводится военное положение. 26 июля объявлена частичная мобилизация, а 31 июля, когда объявлена война России, поддерживающей Сербию, — всеобщая мобилизация; 3 августа Германия, 6 же августа и наша армия, начав наступление, перешли русско-польскую границу и началась грандиознейшая по масштабам мировая война между Россией, Францией, Англией, Сербией и Черногорией, с одной стороны, и Германией и Австро-Венгрией, а позже еще Болгарией и Турцией, с другой стороны. Ввиду мобилизации летнему отдыху пришел конец, и находившиеся в Надьбане дочери мои Маргит и Белла, ребенок Беллы и две служанки приехали домой, приехала и моя жена, Берта, из Будапешта; 1 августа зять мой, Антал Тичи, как лейтенант запаса железнодорожного полка, выступил со своим полком в Галицию, а сын мой, Фери, так и не получив назначения в полевой суд, выехал в Сатмарнемети, в расположение 12-го гонведского полка как приписанный к нему лейтенант запаса».

«…Не знаю даже, что творится в мире», — читаем мы в письме Мелинды Яблонцаи; «Ломаю голову над тем, как провести лето», — вздыхает Виктор Яси. Дебреценское общество, к которому принадлежит и Ленке Яблонцаи, ходит на французские вечера, ест бутерброды с гусиной печенкой, посещает домашние концерты фортепьянной музыки, самодеятельные спектакли, наполняет залы кино и театра, танцует на балах, устраивает выставки — и почти никто не замечает, как власти между делом утверждают проект строительства венгерского пушечного завода (впрочем, не особенно занимает публику и такое событие, как основание в Дебрецене университета); не замечают и того, что новый закон о выборах, ограничивший право голоса возрастным цензом — тридцать лет — и цензом оседлости и тем самым лишивший возможности выразить свою волю скитающиеся по стране в поисках заработка массы наемных рабочих, похож скорее на дурную шутку, чем на серьезный шаг государства, уважающего права своих граждан. В письмах нет ни слова о том, что стране в буквальном смысле слова угрожает полное банкротство: государственные долги достигли суммы двадцати миллиардов форинтов, и, когда к власти пришло правительство Кэна, [164] наличного капитала в государственной казне едва хватило бы на несколько дней. Господа и дамы ходят играть в теннис, зимой катаются на коньках, занимаются гимнастикой; на одной из фотографий, снятых отцом, среди лампионов и надетых на шесты связок баранок стоят готовые к спуску финские сани, и, пока в буфете купальни «Маргит», среди пивной пены, в едком табачном дыму, под хруст сухих калачей, зарождается рабочее движение, энтузиасты искусства устраивают показ живых картин. Тем временем в результате балканских войн Венгрия теряет все свои рынки на Балканском полуострове; после оккупации Боснии и Герцеговины юг превращается в сплошной очаг пожара, исчезает из обращения золото, прекращается выплата наличными, закрывается кредит, один за другим прогорают мелкие банки, растет число самоубийств, совершается покушение на православного владыку, Хорвато-Словения протестует против введения венгерских названий населенных пунктов и вывесок на венгерском языке — поистине не хватает лишь искры, чтобы вспыхнул пожар. Но о пожаре мало кто думает: Гизелла Яблонцаи мечтает о Беле Майтени, Ленке Яблонцаи — о Йожефе, Йожеф — о карьере, Белла Барток — о втором ребенке. Элек Сабо, секретарь бургомистра, помощник секретаря первого класса свободного королевского города Дебрецена, член школьного совета, сидя в приемной бургомистра, королевского советника Эндре Марка, очаровывает всех, кто к нему заходит; есть в этом человеке, как в некоторых прирожденных артистах, какое-то неотразимое обаяние. Между прочим, он действительно любит театр — дела театра, кстати, тоже входят в круг его обязанностей — и при любой возможности бывает там, посещая даже репетиции. Выстрелы, прогремевшие в Сараево, означали не только начало мировой войны: это были одновременно и выстрелы стартового пистолета, подавшего сигнал к переменам в частной жизни многих и многих. В палате представителей Тиса ораторствует от имени Монархии, приказывает вывести из зала заседаний Каройи [165] и Андрашши, [166] покушение в Сараеве называет проблемой, которая, несомненно, окажет влияние на международное положение; «слышен шелест крыльев истории», — цитируют его слова у Бартоков. В этот день почти все дебреценское общество словно бы захмелело; еще бы: к музыкальным пьесам, французским вечерам, книжным новинкам, премьерам, к сенсациям только что вошедшего в моду кино добавляется еще один, такой необычный, вызывающий эйфорию, фактор — все немного гордятся, что стали свидетелями столь важного исторического поворота, все ждут чего-то большого, например страшной кары, обрушенной на врага, — кары, которая вместе с тем обеспечит родине вечную свободу и почетное место среди великих наций. Фотографию коленопреклоненного Франца-Иосифа на молитве публикуют все газеты: король, все обдумав, все предусмотрев, обещает своим подданным блицкриг. Однако Ленке Яблонцаи с радостью узнает, что Йожеф благодаря своим связям добился освобождения от воинской повинности, у Гизеллы Яблонцаи тоже нет причин горевать: Беле Майтени не нужна даже протекция, он-то уж действительно не пригоден для военной службы. В общем ликовании не принимают участия лишь два члена свыкшейся родственно-приятельской компании: дочь Ольги, Лилли, которая из умненького ребенка превратилась в высокообразованную, на удивление проницательную девушку, и как раз в этот день избранный членом комитета Дебреценского филармонического общества Элек Сабо, который также не идет, не может идти защищать родину, он и не обучался никогда военному делу, в детском возрасте его вылечил от трахомы крестный отец, знаменитый окулист, коложварский профессор Имре, и зрение Элека Сабо не удовлетворяет тем требованиям, которые предъявляет родина своим солдатам. Маленький секретарь бургомистра не испытывает никакого патриотического воодушевления, но усердно аплодирует, когда аплодируют другие, и преподносит в подарок уходящему в армию Анталу Тичи освященный в Риме образок св. Христофора; никто не может понять, откуда взялась такая вещь у ревностного кальвиниста; детство дочери Элека Сабо всегда было окрашено радостным ожиданием чуда: она никогда не знала, что на сей раз извлечет отец из ящика своего стола. В эти дни между Элеком Сабо и Беллой Барток началась настоящая дружба; после отъезда Антала Тичи Элек Сабо часто появляется в доме Бартоков: то у Илоны, то у стариков, то в комнатах Беллы. Он бывал у них и после рождения Марианны, но никогда так часто и так подолгу, как теперь, когда в нем более всего нуждаются: никто не умеет утешать Беллу так, как утешает он, принося из городской управы оптимистические вести, немного успокаивающие молодую мать; пасынок Беллы и дочь, Марианна, разумеется, тянутся к нему, как и все другие дети. «Лекши был мне как родной брат, — говорила позже Белла. — Я всегда о нем буду помнить». Я молчала; Белла могла бы быть мне матерью, — но я постоянно оберегала ее, как маленького ребенка, и, если было возможно, старалась не пугать ее грубой реальностью. Я, конечно, не сомневалась в том, что Элек Сабо действительно тянулся к ним; он очень любил Беллу, он сам об этом достаточно часто говорил. Только Элек Сабо в своей жизни так редко предпринимал шаги в каком-либо определенном направлении, что если все же предпринимал, то под явным мотивом обязательно крылась и еще какая-то неявная причина. «Белла так много рассказывала о том, какой он чудесный, какой добрый, что я и сама стала относиться к нему с особым вниманием», — рассказывала Ленке Яблонцаи. Я кивнула: мол, понятно, — и я действительно вполне понимала Элека Сабо, на его месте я бы избрала такую же тактику.