–  Сафонов, - поправил военнопленный.
– Прошу не забывать: не Власов, а Сафонов.

–  Сафонов?
– повторил Митя, разглядывая надетую на Власова фронтовую шинель и облезлую папаху.
– Кой черт - Сафонов? Почему Сафонов?

–  По всему, друг, - и по списку, и по документам. Могу предъявить, если надо.

–  Так ты, что ж, так и не уехал тогда из Вологды?

–  Уехал, уехал… Это, брат, не так просто уехать. Надо не только через фронт пролезть, но ещё двести верст до Архангельска качать среди белых. Сперва-то я и сам думал, что просто, а потом вижу - дело плохо. Весь изозлился, пока эти вот возвращающиеся домой печорцы не подвернулись.

–  Как же ты к ним затесался?

–  Устроили, - дипломатически усмехнулся Власов.

–  Понятно, - кивнул Митя.
– Однако дальше-то как? Что же ты на Печору с ними пойдешь?

–  Зачем на Печору? Мне бы только до Архангельска, а там я уже вырвусь.

–  Вырвешься?
– усомнился Митя.

–  Вырвусь!

Глуховатый голос Власова звучал твердо и уверенно. Скулы очертились так резко, будто он зажал эту уверенность между зубов. Он вёз товарищам помощь, деньги, условный код для сношения по радио. Он вез им самое важное - уверенность в том, что они не одиноки, что о них знают и помнят, что фронт движется: им навстречу. Он должен был донести эту уверенность до окруженных шпионами контрразведки товарищей. Он должен был прорваться к ним. И он прорвался.

Он перешел с группой военнопленных фронт, долго мыкался в прифронтовой полосе белых, передаваемый с рук на руки из одной части в другую, но в конце концов попал в Архангельск. Здесь наравне с остальными он был прощупан контрразведкой и остался нераскрытым. До поры до времени их посадили в отдельную казарму на полутюремный-полусолдатский режим. Мало-помалу то одного, то другого стали выпускать - на пробу, на несколько часов в город. Власов как-то отпросился погулять и в казарму уже не вернулся.

В середине дня он зашел в столярную мастерскую союза строителей. В мастерской было довольно людно. Власов подошел к конторщику и спросил вполголоса:

–  Стол готов?

Марк Осипович поднял голову от бумаг, увидел Власова, снова ткнулся носом в бумаги и, роняя очки, проворчал сердито:

–  Почему я всё должен знать? Справлюсь. Зайдите вечером.

Власов понял, что разговор сейчас состояться не может и что поэтому Марк Осипович откладывает его на вечер.

–  Ладно, - сказал он, лениво оправляя папаху.
– Вечером так вечером.

Марк Осипович, не поднимая головы, свирепо накинулся на папки с заказами и накладными. В течение последующих двадцати минут он их так перепутал, что потом два дня не мог разобраться. Вечером он имел с Власовым разговор, а часов около девяти зашел к Левиным, неся под мышкой довольно объёмистый сверток.

Илюша собирался уходить и уже держал в руках шапку, когда в комнату вошел Марк Осипович.

–  Дани нет?
– спросил он, кинув сверток на стул и кладя поверх него неизменный свой картуз, который он носил и зимой и летом.

–  Нет, - ответил Илюша.

–  Очень хорошо, - сказал Марк Осипович, потирая озябшие руки.
– Очень хорошо.

Илюша удивленно поглядел на гостя. Ему были непонятны ни это восклицание, ни особая заинтересованность Марка Осиповича отсутствующим Данькой.

–  Он вам нужен?

–  Нет, - ответил Марк Осипович.
– Он как раз мне не нужен. Но вы очень нужны.

–  Пожалуйста! Я всегда к вашим услугам.

–  Всегда, - сказал Марк Осипович, усаживаясь за стол, и глаза его сердито уставились на Илюшу поверх очков.
– Всегда - это большое слово. Довольно и иногда.

–  Вы сегодня какой-то странный, - сказал Илюша, скользнув рассеянным взглядом по неуклюжей фигуре Марка Осиповича.

–  Странный… - хмыкнул Марк Осипович, выглядевший нынче действительно неуравновешенным и растрепанным.
– А вы думаете - вы не странный?

–  Я? Не знаю, право.

–  Ну, так я знаю. Вы действительно странный. Конечно, это нетрудное дело - стоять в сторонке с чистенькими ручками. Но разве это честное дело?

–  Нет, - сказал Илюша тихо.
– Это нечестно.

–  А-а!
– воскликнул Марк Осипович.
– В добрый час! Кажется, у нас с вами сегодня спора не получится.

Он сдернул с носа очки, потом снова надел их, потом сдвинул их на лоб и вдруг, будто забыв, о чём он собирался говорить, беспокойно оглянулся по сторонам.