–  Вы встретитесь!
– крикнул Алексей Алексеевич.
– Обязательно встретитесь! И он выкинет вас отсюда, как…

Алексей Алексеевич запнулся, бледные щеки его покрылись лихорадочным румянцем. Он искал нужного слова и не находил. Он хотел сказать «как собаку», но это казалось далеко не тем, что надо было сказать. Он хотел сказать «как вы меня выгнали», но выговорить это было унизительно и больно. Кроме того, это казалось слишком частным и мелким. Ему хотелось уничтожить этого человека до основания, разрушить всё его существо, все его помыслы, надежды…

Боровский не стал ждать, когда Алексей Алексеевич соберется с силами и найдет свое уничтожающее слово. Он резко повернулся к нему и сказал с раздражением:

–  Послушайте, папаша! Вы, по-видимому, плохо соображаете, что говорите! Смотрите, как бы вам в подвал не угодить!

–  В подвал?
– вскричал Алексей Алексеевич.
– В подвал? Пожалуйста! Но имейте в виду, молодой человек, что у вас скоро не хватит подвалов. Да, да! Имейте в виду, что все против вас! Мне известно настроение местного населения лучше, чем вам… Я наблюдал…

–  Э, да вы большевик!
– сказал Боровский насмешливо.
– Или просто из ума выжили от старости!

–  Нет!
– воскликнул Алексей Алексеевич звенящим, срывающимся голосом, с трудом переводя дыхание. Я не выжил из ума! И я не большевик! Я только человек, а вот в вас… в вас нет ничего человеческого!… Вы насильники, гунны!… Вы расстреливаете людей на Мхах, каждый день… Все это знают… Вы шайка… Вы сказали, что я большевик… пусть! Я не занимаюсь политикой. Но у меня есть глаза, да-с! А вы слепы, да-с! Вы гоголевский Вий! Вы монархист, молодой человек… Вы ничтожная величина… Вы, все вместе взятые, ничтожная величина… И вас раздавят, как…

Алексей Алексеевич задохнулся и умолк. Опять он не мог подыскать нужного слова. Он весь дрожал от возбуждения. Черный галстук сбился на сторону. Лицо судорожно подергивалось. Сердце работало с перебоями… Он приложил к нему руку и сбивающейся, шаткой поступью пошел из комнаты. На пороге он покачнулся и, ища опоры, поднял руку, в ней была фотография. Взгляд Алексея Алексеевича упал на лицо сына. Фотография качалась в дрожащей старческой руке. Митя ободряюще кивал отцу. Он был похож на отца.

–  Он придет!
– вскричал Алексей Алексеевич, оборачиваясь к Боровскому и потрясая фотографией.
– Он придет!…

Алексей Алексеевич выпрямился и сильно хлопнул дверью. За порогом силы оставили его. Он едва добрался до своей каморки, и острая, раздирающая всю грудь боль опрокинула его на диван. Он только успел почувствовать, что сердце вдруг стало огромным и уже не вмещается в груди. Он успел прижать к груди портрет сына, и ему показалось на мгновение, что сын и сейчас тут, с ним рядом.

Вернувшись с толкучки, Марья Андреевна нашла своего мужа мертвым. Она села возле него на диван и так просидела до вечера.

Вечером пришли какие-то люди и объявили, что двадцать четыре часа, назначенные для выселения, истекли. Она молча поднялась и прошла мимо них к двери. Она не помнила, как шла из улицы в улицу, как попала к Левиным, - она очнулась только тогда, когда почувствовала на своих щеках слезы Софьи Моисеевны. Сама она не плакала - ни сейчас, ни позже, на похоронах.

Софья Моисеевна старалась ни на минуту не оставлять её одну. Она уходила только тогда, когда могла оставить возле Марьи Андреевны Илюшу.

Илюше эта повинность была невыносимо тяжела. Марья Андреевна переживала своё горе молча, и ничем нельзя было отвлечь её от молчаливого созерцания своего несчастья. Она почти не двигалась, сидела как каменная, уставясь глазами в одну точку. Она как бы ушла из жизни, и окружающее, по-видимому, вовсе для неё не существовало. Илюша придумывал всяческие способы, чтобы хоть чем-нибудь развлечь её, но все усилия его ни к чему не приводили. В конце концов ему пришла счастливая мысль заговорить о Мите. Марья Андреевна не должна забывать, что у неё есть сын, что все эти неурядицы должны скоро кончиться и он вернется к ней. Она должна позаботиться о себе, беречь себя, чтобы он нашел ее здоровой и бодрой…

Всё это Илюша говорил бессвязно и путано, стыдясь банальности своих утешений, но они оказали неожиданно благотворное действие.

Марья Андреевна вышла из своей каменной неподвижности. Может быть, она вспомнила, что в мертвых руках Алексея Алексеевича был портрет сына, судьбу которого он передавал ей; она подняла на Илюшу неподвижный, печальный взгляд. Илюше было страшно смотреть в эти глаза, но он не отвел взгляда и, поняв, что действует именно так, как нужно, продолжал на разные лады говорить одно и то же - всё только о Мите.