–  Зачем думать, когда я знаю.

–  Может быть, ты ошибаешься? Откуда ты можешь знать?

–  Откуда?
– Софья Моисеевна с неудовольствием поглядела на сына.
– Конечна, я пошла в контрразведку и спросила, не арестовали ли вы большевика Вильнера и не отпустите ли вы его, потому что он хороший человек и только хочет, чтобы вы все подохли? Откуда? Как будто это так трудно узнать. Людей хватают каждый день. Его взяли в пятницу ночью.

Илюша Молчал. Софья Моисеевна спросила, вытирая фартуком набежавшие слезы.

–  У тебя ничего от него нет? Документов каких-нибудь?

–  Нет. Документов сейчас никаких нет. Только литографский камень.

–  Камень я знаю. Он на чердаке. Наверху живут хозяева дома, туда не пойдут искать.

–  Искать? О чем ты говоришь?

–  О чем? Ты думаешь, не могут и к нам прийти контрразведчики?

–  Пусть придут!

Голос его был глух. В глазах сверкнул злой огонек. Таким Софья Моисеевна никогда не видала сына.

В тот же вечер удивил Илюша и Варю. Придя к ней, он заговорил о Никишине и очень настойчиво просил устроить ещё одно свидание с ним, хотя бы в дежурке сестры.

Варя обещала. Илюша спросил, случалось ли, чтобы больные, присланные тюрьмой, убегали из Больничного городка на волю. Варя ничего не слыхала о побегах. Она подняла на Илюшу глаза и сказала с чуть заметной улыбкой:

–  Так вот вы о чём нынче думаете!

Илюша схватился за шапку. Эта улыбка оскорбила его.

Варя поглядела ему вслед, вышла в переднюю и накинула шубку. Через полчаса она входила в знакомый дом на Поморской. Она просидела у Левиных весь вечер. Уходя, она сказала Илюше, провожавшему её через полутемную кухню:

–  Вы подали мне хорошую мысль давеча!

Илюша ничего не ответил. Варя остановилась. Она поцеловала его и сказала тихо:

–  Чудак!

Илюша ответил гневно:

–  Я не хочу быть чудаком! Неверно это!

Встреча Илюши с Никишиным не состоялась: спустя четыре дня Никишина вместе с несколькими выздоравливающими арестантами перевели в лагерь для заключенных на Кегострове, лежащем по ту сторону Двины.

В Кегостровском лагере Никишин пробыл полтора месяца. Оттуда его снова перевели в губернскую тюрьму. Туда же, но прямо из Больничного городка и на месяц раньше Никишина, вернули и Шахова.

К этому времени обстановка в тюрьме и в городе была уже иной.

По указке заморских хозяев Верховное управление Северной области самоупразднилось. Чайковский официально признал «опыт создания государственной власти неудавшимся» и предложил сделать попытку «опереться на население» в другом месте - на Урале, в Сибири. Часть северных министров без размышлений отправилась по указанному адресу и перекочевала к Колчаку. Что касается самого Чайковского, то он почел за благо отбыть в Париж.

То, о чём мечтал капитан Чаплин, приехавший в Архангельск с паспортом англичанина Томсона, наконец сбылось. Северная область вступила в полосу военной диктатуры. Впрочем, осуществлявший её генерал-губернатор Миллер, появившийся в Архангельске в январе девятнадцатого года, едва ли имел больше власти, чем Верховное управление. Весь край был прибран к рукам интервентами. В Англию и в США уходили русский лес, смола, лён, меха. Террор усиливался. Непрерывно работали военно-полевые суды. За городской окраиной, на Мхах, ежедневно гремели выстрелы, пьяные писаря третьего стрелкового полка и солдаты комендантской команды зарывали трупы, а иногда и живых людей под низкими, сумрачными елками.

Никишин, вернувшись в губернскую тюрьму, не узнал её. Он помнил обстановку первых недель своего заключения. Она была ужасна, но человек привыкал спать на каменном холодном полу, дышать зловонием, глотать мякинный хлеб; он знал, что его вызовут на допрос, он мог надеяться на оправдание или на перевод в лучшую камеру и даже на освобождение. Всё это могло случиться завтра же.

Теперь всё было иначе. Даже звериные тюремные законы были отменены. Никто утром не знал, что будет с ним к полудню. Если заключенного вызывали в контору, он прощался с товарищами, ибо не знал, вернется ли обратно. Он не был уверен, что его через час не расстреляют или не подымут на штыки в коридоре. Когда заключенного переводили в новую камеру, он принимал её за камеру смертника.

Тюрьма жила в мучительном напряжении. Люди почти перестали спать - они постоянно прислушивались. Достаточно было надзирателю или часовому остановиться у дверей, и каждый, холодея, говорил себе: «Это за мной».

То и дело кого-нибудь уводили и кто-нибудь кричал в коридоре так, что слышно было на весь этаж: «Прощайте, товарищи!» Тюрьма замирала. Спустя полчаса на Мхах, за тюрьмой, раздавался залп.

И так каждый день.

Попав снова в тюрьму, Никишин стал расспрашивать о Шахове. Ему коротко ответили: