Никишин с Ладухиным вскочили в последний. Карбас был переполнен и едва не черпал бортами. Весла в сумятице поломали. По мелководью шли, отталкиваясь обломками весел, потом принялись подгребать найденной на дне карбаса доской. Меж тем с минуты на минуту на берегу могли появиться конные охранники и с близкого расстояния расстрелять беглецов. С парусом, который лежал у ног каторжан, никто не умел обращаться. Выручил всех Сивков, догнавший карбас вплавь.

–  Черти клетчатые!
– сказал он, ловко перекидываясь через борт и отплевываясь.
– В карбасе парус, а они на доске идут!

Он поставил парус и сел за руль. Одной рукой он натягивал шкот, другой крепко держал румпель. Карбас ходко пошел по свежему ветру к материку.

Дальняя полоска берегового леса быстро приближалась, и на темном её поле стали заметны тонкие, розоватые стволы. Они бежали навстречу шумящему парусу. Карбас шаркнул килем о песок и стал. Вскоре причалил другой, а за ним и третий. Каторжане, толкая друг друга, выскакивали на берег и собирались гудящей толпой под старой елью, чтобы подсчитать свои силы и решить, что делать дальше.

Налицо оказалось тридцать два человека, и только у шестерых были винтовки.

Карбасы, спасшие каторжан, сослужили ещё одну службу. В них были найдены шесть топоров и банка из-под консервов. Из съестного подобрали в карбасах три десятка картофелин. Впрочем, в первые минуты никто не думал о еде. Надо было уходить подальше от проклятого места.

Выбравшись на береговой бугор и свалив топорами несколько телеграфных столбов, чтобы прервать связь с Архангельском, беглецы ушли в лес и тут устроили военный совет. Наиболее заманчивым был путь на Архангельск. До города все пятьдесят верст, и добраться до него можно было в два дня.

–  Два дня, - простуженно кашляя, проворчал Власов, - а на третий прямо в лапы контрразведки. Придумали!

–  Придумали!
– огрызнулся безусый парень, выжимая мокрые портянки.
– Ты лучше придумай!

–  Можно и лучше, - спокойно отозвался Власов.
– И я так маракую, что лучше будет к фронту двигать, а там к красным перебегать.

Он переглянулся с Сивковым и Ладухиным.

–  Тут споров быть не может, - сказал Ладухин.
– На Пинеге фронт жидкий, сплошного заслона нет, край глухой, просочиться - пара пустяков. Там красная бригада стоит, я хорошо знаю, и наши у Карповой горы партизанят. Чего лучше!

Ладухин обернулся к Сивкову:

–  Сколько примерно до Пинеги будет?

Сивков поскреб ногтями почерневшую щеку:

–  Примерно, думаю, верст полторы сотни, если напрямки. Придется, конечно, уклоняться, ещё, скажем, столько же прикинем. В общем, дней за десять смело дойдем. Ближние места я знаю, а там разберемся.

Каторжане примолкли. Триста верст глухих лесов и бездорожья, в разбитых дырявых башмаках, с тридцатью картофелинами. Было о чём подумать.

И всё же думали недолго. За спиной остался Мудьюг. Всё, что впереди, - лучше!

–  На Пинегу!
– решили каторжане и потянулись за Сивковым в лес.

С Мудьюга Боровский вернулся в дурном настроении. Причины его нельзя было объяснить мудьюгскими событиями, так как Боровский не придавал им особого значения. В конце концов, это эпизод, не больше. Ну, сбежало полсотни арестантов - что из этого? Во-первых, оставшиеся получили хорошую баню, и тринадцать из них уже расстреляны, а во-вторых - сбежавшие никуда не денутся. К Архангельску им не пройти - об этом контрразведка уже позаботилась. Если же они заберутся в леса, чтобы идти обходными путями, то и тогда выиграют немного. Ни пищи, ни одежды, ни обуви у них нет, и рано или поздно они должны будут забрести в какой-нибудь населенный пункт, где их и задержат. Телеграммы разосланы по всему краю. Наконец, и это было решающим, мудьюгские события не имеют к нему прямого отношения. Пускай Судаков крутится как хочет со своими каторжанами, тащит их на Иоканьгу, к черту на рога, - его, Боровского, это ни в какой степени не касается.

Тогда в чем же дело? Может быть, у него просто дурной характер или пошаливают нервы? Вряд ли. Он никогда не походил на неврастеника и не далее как несколько дней назад твердо стоял у пулемета, когда для острастки расстреливали этих тринадцать каторжан. Нет, с нервами всё в порядке, и характер, по-видимому, ни при чём.

Тем не менее настроение продолжало быть скверным, и не только у него одного. Терентий Федорович ходил кислый и пил больше обычного, подпоручик Ливанов в растерянности метался целые дни по городу, вынюхивая животрепещущие новости. Вечером он прибегал, нагруженный ими до удушья, и начинались бесконечные пересуды всё об одном и том же.

Предметом разговора был уход союзников. В сущности, дело шло к этому давно. Затруднения интервентов начались с необходимости хоть чем-нибудь оправдать эту интервенцию, хоть как-нибудь объяснить всему миру, зачем и для чего иностранцы посылают войска в Россию, которая войны не объявляла и воевать ни с кем не хотела и не собиралась. Не придумав ничего более убедительного, объявили, что английские, американские, французские и прочие войска необходимы для спасения от нашествия Германии.