И особым, самым длинным, двенадцатиколенным бичом владел государь. Это под его щелчок все начиналось и оканчивалось; им благословлялись походы и отдавалась честь вернувшимся с победой витязям; с помощью плетеной кожаной змеи, издающей свист, беседовали с богами, им казнили и миловали.

Одним ударом бича государь низводил виноватого в изгои, двойным превращал в раба, а тройным возвещал о рождении наследника.

Скуфь услышала щелчок, посланный ей вослед, и порадовалась, что не придется воевать на сей раз и гибнуть в засадах супостата, вдохновилась и далеко поехала – через всю степь в дремучие леса, куда редко доезжали сары.

Увел Важдай сватов за тридевять земель, через степи, леса, горы и многие полноводные реки, да будто канул в их воду...

Ураган скакал со светочем в руке, озаряя бесконечные изгороди, и слышал только ржанье и многотысячный топот копыт. Встревоженные лошади бились о жерди внутреннего забора, метались в разные стороны, и это было верным знаком, что в загоне волки. Оставалось лишь гадать, как они сумели проникнуть внутрь: трехлетний молодняк, выкормленный к продаже, и маток берегли пуще всего и устраивали загон с двойным ограждением. Причем наружное плели из толстого ивняка и делали ловушку – острили зубчатую верхнюю кромку и ставили сторожки. Стоило зверю тронуть лапами жердь, как тугая лоза распрямлялась и запарывала храбреца, которого не снимали с плетня – для устрашения других. Ко всему прочему, обычно между изгородями всю ночь ездила стража, но иногда сюда для приманки зверя помещали жертвенных телят и мелкий скот. Если иному ловкому переярку и удавалось проникнуть, то он резал малое, оставляя нетронутым великое.

В случае нападения вражеских полчищ загоны становились надежными крепостями в голой, безлесной степи и одновременно оружием, способным остановить любую конницу. Для этого с помощью веревок внешний забор наклоняли, выставляя остро заточенные колья на уровень конской груди. Когда первые ряды всадников запарывались и летели кувырком, плетень бросали на землю и брались за мечи, поскольку неприятель в тот же миг спешивался из-за того, что его кони спотыкались или вовсе ломали ноги в хитросплетениях изгороди.

Не бывало, чтоб даже самому искушенному врагу или резвому переярку удавалось перемахнуть двойное ограждение. И даже если какой-то одиночка и попал в загон, кони в один миг забили бы его копытами...

Подобно лошадям, так же бестолково и тревожно носились по ночной степи пастухи и стражники, их зычный переклик сопровождался щелканьем кнутов, однако сколько бы Ураган ни всматривался в темную степь, имея орлиное зрение, нигде не замечал близкого присутствия волчьих стай либо отчаянных одиночек. Каждую ночь хортье полчище вплотную подступало к загонам, и иные, особенно дерзкие звери выбегали в свет костров, а то, замешкавшись, проскакивали между ног коня.

Тут же и тени не мелькнуло, однако молодая сарская кобылка под ним ржала на скаку, пугливо порскала в стороны и изредка запиналась на ровном месте, будто он по неосторожности засек оборотня вместо матерого зверя.

Но вдруг поднялся ветер, взметнул пыль и оторвал, сдул пламя светоча, а в ночном, затянутом тучами небе сверкнула молния, и тотчас разразился гром.

Государь отбросил потухший светоч, остановил коня и спешился, ибо не пристало сидеть в седле, слушая божий глас...

И в тот же миг ощутил под подошвами мягких сапог мелкое и напряженное дрожание земли.

Так дрожит тело насмерть перепуганного коня...

А затем последовал сильный, боковой толчок, и лишь навык всадника позволил Урагану устоять на ногах. Этот трепет земли невозможно было испытать, сидя в седле, однако его изведали и взбунтовались кони, и хортье племя, почуяв его загодя, в страхе разбежалось по балкам и прибрежным ивнякам.

Землетрясение было редким в степи, и знак этот не сулил ничего доброго...

По самым крайним срокам Скуфь должна была вернуться из-за Рапейских гор еще месяц назад. Условившись с Важдаем, осенью Ураган привел кочевье к истоку реки Денницы и встал здесь станом, чтоб встретить сватов и невест. У него была смутная надежда, что дева-конокрадка, назвавшаяся жрицей Чаяной и однажды спутавшая его шелковой нитью, и есть рапейка, на что указывали ее светлые волосы, ладный стан и высокий рост. А то, что они промышляют разбоем, еще ничего не значило, ибо по закону степь принадлежала всем, и одни разводили и выкармливали коней, а другие угоняли их или резали, как волки. И ничего в том не было зазорного, каждый добывал пищу, как ему заповедано было предками и роком, и каждый защищал ее, как умел.

Ко всему прочему, на то указывала левая рука Тарбиты, начертанная на земле. Ведь у рапеев могли пасть кони, и теперь они вынуждены брать жертву с саров, чтоб добраться к себе, за Рапейские горы.

А еще то, что нигде более не было таких вольных людей, похожих на Чаяну – ни в полуденной, ни в полунощной стороне, ни за морями, ни за горами.

И думалось государю, что Скуфь, добравшись до Рапеи, стала сватать невест, но Владыка этой страны, а может быть, и Владычица, замыслили убедиться, суще ли Сарское государство, какие ныне там нравы. И послал их царь под личиной конокрадов ватагу своих лазутчиков, среди коих были и девы. Одну из них, а может, и впрямь жрицу пьющих солнце, и узрел однажды Ураган, проснувшись на берегу реки. Посмотрела Чаяна на сарского государя, и поскольку пришелся он ей по нраву, то ватага эта отправилась назад, в свою землю, дабы сказать добро сватам.

Отчего-то ведь прекратилось конокрадство по всем кочевым путям в единый день!

Но если это рапеи, блюдущие законы совести и целомудрия, то почему они обнажаются, дабы смутить пастухов и стражу? Ведь им должно быть стыдно показывать свою наготу! Или все же лгут лукавые парфяне и порочат чужеземных конокрадов, дабы самим оправдаться и подчеркнуть свое целомудрие?

Если это были лазутчики пьющих солнце, то ждать Скуфь осталось недолго. И опаздывает она потому, что не скачет во весь опор, меняя лошадей на подводных, а идет с великим обозом, в коем едут беловолосые рапейки.