Золото, вырученное от продажи девушек степным дикарям, покоилось на разложенном на земле поясе, снятом с брюха толстяка. Вернее, он сам снял этот пояс, надеясь за золото купить себе жизнь. Омигус безрадостно наблюдал, как на золоте играют солнечные блики. Теперь в любом случае это богатство ему не достанется. Но можно попытаться выторговать себе хотя бы часть… Часть всегда меньше целого, но больше, чем ничего.

У толстяка-работорговца зуб на зуб не попадал, тряслись руки, его била нервная дрожь. Он понимал, что лишился не только золота: вряд ли что-нибудь может спасти ему жизнь. Особенно страшно было смотреть в глаза кхитаянке: в них он ясно видел, что и на быструю смерть ему рассчитывать не приходится.

— Мне не нужно это золото,— сказала Луара, сопроводив свои слова красноречивым жестом.— Пускай его берет себе Ки-шон. (Они уже выяснили, как зовут кхитаянку.)

Но кхитаянка с негодованием отвергла ее предложение, отпихнув пояс носком сапога.

Некоторое время все молча глядели на валяющееся у них под ногами целое состояние.

— Это грязное золото, и от него надо избавиться,— прервала наконец молчание сестра Хорга.

Омигус чуть ожил: появилась надежда, что золото будет поделено только между ним и Конаном.

— Я даже знаю как,— сказал киммериец. Мы закопаем его вместе с трупом этого ублюдка.

— Правильно,— согласилась Луара.— Но убить его, пусть даже подвергнув мучительной смерти,– это слишком ничтожное наказание для такого мерзавца. Я бы хотела, чтобы он на своей шкуре испытал то, чему подвергал бедных пленниц… Предлагаю взять его с собой как раба.

— А ведь верно! — обрадовался Конан.— Убить его никогда не поздно. К тому же нам не придется самим чистить лошадей, собирать хворост и делать другую грязную работу. Такое наказание покажется ему почище мгновенной смерти. Уж мы постараемся. А золото закопаем поглубже. Оно действительно грязное, да и места тут пустынные — покупать нечего и не у кого…

(Пройдет немного времени, и киммериец пожалеет о своем скоропалительном решении.)

Что же касается Омигуса, то магу впору было разрыдаться: даже если он приметит место, где расточительный северянин зароет это сказочное богатство, и даже если потом маг выкопает его, то ему придется еще раз, теперь уже в одиночку, пересечь опасные степи. Не тащиться же с этими сумасшедшими на поиски идиотской страны, рая для идиотов,— иными словами, к дьяволу в пасть!

— Э… Конан,— сделал робкую попытку спасти положение маг,— если вам все равно золото не нужно и вы хотите его просто похоронить, то, вероятно, лучше будет, если…

— Ну уж нет, старый плут,— рассмеялся варвар, сообразив, куда клонит хитрый чародей.— Оно либо принадлежит девушкам, либо не принадлежит никому. И довольно об этом!

И тут цирковой маг сделал то, в чем раскается очень, очень скоро, но тогда — увы! — уже ничего нельзя будет исправить.

От охватившей ли его беспредельной тоски, от разочарования ли, а может, от того, что уж какой день ни капли вина не попадало в нутро бедного мага (и это не позволяло Омигусу правильно оценивать ситуацию), или же от всего вкупе, но чародей вдруг собрался с силами, набрал полную грудь воздуха и выпалил:

— Тогда я еду с вами! Надоело мне кривляться перед всякой бестолочью и мотаться в кибитке по городам. В Гиль-Дорад, говорят, можно до конца дней своих прожить тихо и безбедно. Вот этого-то мне и хочется!

Выехав за ворота Шагравара, человек в черном остановился, смежил веки и некоторое время пребывал в сосредоточенной неподвижности. Но тщетно: даже особый способ концентрации духа, которому он научился несколько лет назад, не помог ему внутренним взором увидеть, в каком направлении двинулся Конан.

Тогда он открыл глаза и обозрел горизонт.

Взгляд его наткнулся на черное облако дыма, стелющееся далеко над степью. Минуты две человек смотрел в ту сторону, недоумевая, что это значит, потом вдруг тихо рассмеялся. Чтобы отыскать Конана, совсем необязательно иметь внутреннее зрение: нескладный варвар оставляет за собой столь явственные следы, что и простым зрением их видно за тысячу лиг.

И, пришпорив коня, он помчался через степь на восток, туда, где догорали шатры кочевого племени.

Достигнуть края степи за три перехода без излишне длительных привалов помогли сначала уверения Конана, что он, дескать, отчетливо видит впереди лесок, а затем и действительно открывшаяся всем манящая зеленая полоса на горизонте.

Местность, по которой проезжал маленький отряд, медленно, но изменялась. Чаще стала появляться трава, которую лошади то и дело норовили пощипать, и лишь удары по бокам и хребту гнали их вперед; чахлые кустики уступили место низкорослым деревцам и даже целым рощицам; скорпионы, фаланги, суслики и другие степные жители встречались все реже, но зато тут гулкий стук копыт вспугнул зайца, там вдруг мелькнула рыжая спинка лисы. В общем, все говорило о том, что совсем скоро утомленных путников ожидает привал под живительной сенью деревьев, на берегу ласково журчащего ручья. Еще немного — и насаженное на меч, как на вертел, мясо какого-нибудь лесного зверька будет аппетитно поджариваться над огнем. Эти приятные видения не давали изнеможенным, смертельно уставшим странникам свалиться с лошадей.