— Без обсуждений! — заявили мне, — а не то лишишься…

Чего именно я лишусь, мои предки не указали: то ли сами не знали в тот момент, что придумать, то ли хотели добиться максимального педагогического эффекта. Мне был выдан том собрания сочинений великого русского писателя, и гордая собой книжная полка стыдливо засверкала темным дуплом выдранного зуба. Я выучил практически наизусть содержание знаменитой трилогии: «Крыжовник», «Человек в футляре», «О любви», но этого оказалось маловато. Стояла зима шестьдесят девятого, когда еще свежа была память о событиях в Праге и Шестидневной войне. Я зачитал дома отрывок из последнего рассказа:

«…В деле поджигателей обвинили четырех евреев, признали шайку и, по-моему, совсем неосновательно…»

— Не надо акцентировать внимания на проходных эпизодах, — посоветовали мне. — Пойди в библиотеку, почитай статьи…

Я отправился записываться в районную библиотеку, где процитировал что-то наизусть и втерся в доверие. Меня одарили жемчужинами советской литературной критической мысли, которые я рассыпал щедрой рукой по своему докладу. Туда проник Николай Васильевич Гоголь с «Шинелью», перекликающейся с футляром Беликова. Там поселился Алексей Максимыч Горький, из-за которого Чехов отказался от членства в Российской Академии. В моем докладе над «мерзостями русской жизни» гордо реял буревестник, а также расцвели пышным цветом обличение пошлости, мещанства, равнодушия, «беликовщины» и футлярной жизни… В конечном итоге, пожертвовав несколькими вечерами, я-таки искупил свою вину перед классиком:

«…взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых…»

«…при виде счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство, близкое к отчаянию…»

«…счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча…»

Я принес заслуженую пятерку и был прощен за Стругацких. Моему новорожденному брату в тот день исполнялся месяц, и за чаем я решил щегольуть знанием классики:

— «…нет более тяжелого зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай.»

Мама выронила только что залитый кипятком заварочный чайник, и он точнехонько шлепнулся прямо на любимый папин стакан. Вскочить папа не успел, а когда инстинктивно попытался стряхнуть со штанов кипяток, ему в руку впился осколок стакана. Я не растерялся и добил ситуацию еще одной чеховской цитатой, широкой публике малоизвестной:

— «Женщина с самого сотворения мира считается существом вредным и злокачественным. Она стоит на таком низком уровне физического, нравственного и умственного развития, что…» — договорить мне не удалось, так как у папы осталась еще одна хорошо действующая рука, которой он отвесил мне замечательную оплеуху.

Опять где-то под домом в очередной раз воет автомобильная сирена, и я с ужасом узнаю в ней раненый голос гнедой. Я выныриваю из вязкого вялотекущего сна и со страшным грохотом лечу по лестнице вниз. Сейчас убью, думаю.

Показалось…

Сирена воет не под домом, а на улице. В Ленинграде, во дворе-колодце, где жила Инна, запросто могли убить, ткнуть пером ни за что ни про что. Я стою в темном колодце с серыми квадратами жалюзей посреди уездного города N. У нас в Израиле так просто не убивают — всегда есть за что. Под полы халата на босо тело начинает проникать зимний холод. Бросаю прощальный взгляд на гнедую, и пытаюсь открыть входную дверь — таки защелкнулась, подлая. Приходится звонить и поднимать с постели Инну.

— Что стряслось-то?

— Так, подумал, что в машину влезли.

— Не влезли?

— Нет, слава Богу.

— Тогда пошли, холодно, — Инна держит открытую дверь.

В лифте мы смотрим друг другу исключительно на босые ноги. Инна отправляется прямо в постель и залезает обратно под одеяло, а я выплескиваю в стакан остатки водки и сажусь в темноте в кресло. У меня нет другого желания, кроме как заснуть, я готов отдать за сон все что угодно. Русское народное средство превалирует в итоге над еврейской мнительностью, и я бреду в спальню «забыться сном».

Когда я открываю глаза, в квартире темно, и за окном хлещет дождь. На часах почти полдень, а это значит, что я безнадежно опоздал. Нахожу мобильник и набираю номер Марципана. К моему счастью, трубку берет Нурит и отвечает, что Марципана вызвали куда-то наверх. Прошу передать Вики, чтобы записала мне сегодня день отпуска.

На сегодня я свободен. Дождь постепенно стихает, и на западе появляется полоска голубого неба. Неодолимое желание побыть одному влечет меня к морю, прогуляться вдоль линии прибоя. Поначалу песок липнет к подошвам, но у самой воды он плотный, и можно идти без помех. После шторма можно попытаться найти большую красивую раковину, выброшенную на берег прибоем. Море ворчит и сердится, оно нервничает после дождя, и надо быть начеку, чтобы не настигла случайная волна. Хаотичный шум воды как раз соответствует моему настроению. Пляж пуст, кроме меня, больше не нашлось желающих прогуляться по мокрому песку.

Я присаживаюсь на камень, но он холодный и влажный. Встаю и снова бреду у кромки воды. Ветер разгоняет последние тучи, и гамма цветов меняется каждую секунду. Айвазовскому — раздолье. В другое время мне доставило бы удовольствие пофантазировать с цветами, но сейчас как-то не до игр. Эти вырезки из папки, все эти совпадения случились, когда я не отдавал себе отчета, что происходит. В отличие от последнего случая. Я, как мог, пытался остаться в стороне, но увы… каким-то невероятным образом Ор и Оснат оказались в центре скандального происшествия, всколыхнувшего всю страну. Опять совпадение, теория невероятности, или я становлюсь опасен для общества, и меня надо сажать в клетку, изолировать? Что я буду делать завтра? Как я вообще смогу продать кому-нибудь краску?