Петр, сгорбившись, стоял у уличного ларька и наблюдал за быстрым и нечеловеческим движением селедок на прилавке, людей и машин. Все, даже селедки, имело такой сосредоточенный вид, будто только что оторвалось от подлинного, настоящего дела ради короткой перебежки к другому настоящему делу.

Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лацканы пиджака и что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай!

Вроде похожая фраза есть у Воннегута? Никогда не обходится без рефлексии; рельсы бездорожья.

Жизнь кажется просто невозможной, -- поди ж ты -- она продолжается. Мы продолжаем жить. Вот уже солнце между домами; последние, косые, достоевские лучи.

Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, которой у меня, может, и нет, должна мучить меня незнамо за что?

Или -- прав Василий!
– - это чувство первородного греха, и успокойся на этом? Или это просто грехи замучили?

Василий хоть грехи может замолить, хотя как это -- замолить? Их можно только исправить; чего, правда, тоже сделать нельзя.

Можно купить в гастрономе индульгенцию. За два сорок две. Или за четыре двенадцать.

Видно, нет мне благодати, нет ее. А без нее не жизнь -- одно название. Вот как в кино -- занавесь окошечко, откуда луч, и на экране уже ничего нет, одни разговоры. Одни разговоры. Только в луче Бога получится жить. Чтобы жить вне этого луча -- какое напряжение нужно. Да ну… Как бы ни напрягалась фигура на экране при занавешенном окошечке -- вряд ли выживет.

А вдруг все-таки сможет? А все-таки, Господи?

Ох, и зануда же я! Что делать, что делать… кем быть, да кто виноват. Да вон старичок идет через дорогу, ему же трудно! Что же ты ему не поможешь?

Петр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал улицу. Даже не замедлив шага, он толкнул дверь бара. Она не поддалась.

Швейцар смотрел, как рыба.

– - Пусти, говорю!
– - крикнул Петр.

– - Ты смотри, -- сказал Максим, открыв дверь.
– - Федор заболел.

– - Как заболел? Чем?
– - удивился Петр.

– - Кто его знает… Никогда вроде не болел.

– - Да что у него, температура? Болит что-нибудь?

– - Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в карты играть стали, а он, вижу, не может, как дохлый.

Петр быстро прошел в комнату, как бы извиняясь, присел на пол рядом с раскладушкой Федора.

– - Что, Федор?

– - Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал, нету.

– - И у меня нет… -- Петр виновато обшарил заведомо пустые карманы брюк.
– - Ты аспирин-то принимал?

– - Кобот дал чего-то.

– - Ну, ты спи главное. Спал сегодня?

– - Весь день спал.

– - Ну вот и ладно, завтра и выздоровеешь. Или врача вызовем.

– - Нет, не надо. Завтра лучше выздоровлю.

– - Ну уж в жопу врача, -- сказал Максим, входя.
– - Я как-то вызвал врача, так потом хлопот не оберешься, а толку никакого. Кобот понимает, он таблеток дал.

– - Каких, покажи.

– - Вон, на полу лежат.

На полу лежали пачки аспирина и барбамила.

– - Я завтра еще принесу, других, -- сказал Максим, -- и вообще, кончай ты… Может, он и не болеет вовсе, а так, рыбы объелся.

Петр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тетрадку, в которой Федор время от времени записывал, что придется, -- или сам сочинит, или услышит.

Посмотрел последние записи:

Если человек ест в темноте, хоть и называется темноедом, это ничего.

Одинаковое одинаковому рознь.

Нужно твердо отдавать себе отчет, зачем не пить.

Хоть и умные бывают, а все равно.

Разливное и дешевле, и бутылки сдавать не надо.

Надо верить жизни, она умнее. Вплоть до того, что -- как выйдет, так и ладно.

Ты надеешься, что как выйдет, так и ладно? Значит, выбор за тебя сделает дьявол.

– А сМеРТь ДРУГА