Во-вторых, построение новой экономической системы они начали «с чистого листа», посчитав, что абсолютно все наработки старой системы необходимо игнорировать. Это, конечно, также напоминает внедрение в жизнь заведомо утопической схемы. Не прошло и года с начала «гайдаровских реформ», как стало ясно, что подобная идеология потерпела полный крах. Было много «рыночной фразеологии» и мало профессионализма. Нетерпение мысли в который раз погубило дело.

В-третьих, за долгие десятилетия господства в нашей стране коммунистической идеологии наши доморощенные экономисты отучились мыслить самостоятельно. А потому «Гайдар и его команда» ничего своего так и не создали. Им ничего другого не оставалось, как заявив, что «экономические законы для всех едины», списать все с западного отличника и получить «неуд» от обнищавшего народа.

Итак, Россия вступила в новую фазу своей истории, ранее невиданную и непредсказуемую.

Из обжитой и привычной политической казармы история России ушла в демократическую самоволку и один Бог ведает, что она там натворит.

Вечная беда российского исторического процесса в том, что никак не удается синхронизировать политические новации и экономические свободы, да к тому же вовремя уравновесить эти системы необходимой мерой социальной защищенности граждан. Подобная разбалансированность неизбежно приводила не к плавному развитию, а к резкому расслоению общества и социальным взрывам. Отсюда и чисто российские парадоксы исторического процесса: радикальная русская интеллигенция конца XIX – начала XX века протрассировала путь к свободе и… рухнула в невиданное рабство; Ленин увлек Россию в утопию, залив страну кровью, и… был провозглашен одним из величайших политиков всех времен; Сталин слепо и преданно шел по указанному Лениным пути, истребив десятки миллионов советских людей, и… стал подлинным кумиром и божеством в глазах нетронутых; Хрущев все силы употребил на сокращение партийного и государственного аппарата и… тот разбух до невероятия и пожрал его; Горбачев пытался реанимировать партийный труп, влить свежую кровь в социалистическую идею и удержать на гнилых веревках разваливающуюся империю и… те рухнули, придавив заодно и Горбачева [659] .

Таков самый приблизительный контур «бед и грехов России» (Г. П. Федотов), из коего она тщится вырваться уже целое столетие. Надо полагать, что придуманная Горбачевым перестройка стала всего лишь очередной, но, по-видимому, решающей попыткой.

Устранив имперские начала государственного устройства, Россия неизбежно должна встать на путь национального самоосознания, оно очень быстро спустится с философского занебесья и станет мотором как политических, так и социально-правовых реформаций. Возможно, что именно имперская государственность была тем барьером, преодолеть который не смогла ни одна из более ранних реформ российской жизни. И именно она являлась неисчерпаемым кладезем пресловутых национальных «особостей», столь любимых старыми славянофилами и свежеиспеченными русофилами, ими они объясняли все неудачи экономических и политических реформ. Но на главную особость – национальную конгломеративность российского государства, веками цементируемого не взаимной экономической и политической выгодой, а лишь нерушимым блоком полиции и чиновничества, никто не указывал. Вероятно, потому, что нельзя устранить данность. Но коли так, нечего тогда завистливо озираться окрест – нет там ничего подобного, а где есть (размером, правда, помельче), так и живут там соответственно получше, чем в России, но все же похуже, чем в остальном «цивилизованном мире».

Однако на смену советскому имперскому монстру пришел имперский российский монстр с теми же, по сути, особостями, да с еще нацело утраченной нравственностью и практически легализованным экономическим криминалом. Страдать по реформам в этих условиях – дело бесперспективное.

Россия, развалив советскую империю, сохранила в нетленности все ее основные атрибуты и прежде всего номенклатурную вертикаль, головка которой по-прежнему торчит в Кремле и лишь щупальца теперь присосались к бывшим российским автономиям, их самостоятельности новые российские демократы боятся так же сильно, как некогда царь-батюшка страшился самостоятельности Царства Польского.

Создается впечатление, что нынешняя Россия хочет жить с американским достатком, приучив к тому же своих граждан к японской деловитости и немецкой аккуратности, но при всем при том жить непременно по-русски, т.е., в частности, так, чтобы все благодарили своего «всенародно избранного» и не очень-то тешили себя иллюзиями законности, не забывали своего истинного места под лучами кремлевских звезд. Только как все это сочетать, как сделать так, чтобы и Америку догнать, и Россию не потерять, никто не знает. И не узнает никогда. Прошлый опыт ничего не дает. И так, мол, пробовали, и эдак изловчались, а все впустую. Значит, опять погнались не за тем зайцем. Да нет же, за тем. Но надо его все же когда-нибудь изловить, зажарить, подать на стол, а уж потом, вспомнив, что мы из России, отложить в сторону столовый прибор и, взяв свою долю зайчатины в обе руки, начать рвать ее зубами. И сыты будем, и «особости» наши при нас останутся.

Известный русский журналист, писавший еще до исторического материализма, Влас Дорошевич, предпослал своим заметкам о гастролях Ф. И. Шаляпина в Италии такую байку: избалованные итальянские меломаны искренне недоумевали на близорукость своих импресарио: ввозить в Италию русского певца – такая же бессмыслица, как везти в Россию пшеницу [660] .

В последние годы ввели в оборот такой логический выверт: есть страны, где точно известно, что можно, а что нельзя; есть такие, в которых можно и то, что нельзя; в России же нельзя даже то, что можно. Как это понимать? Очень просто: в России всегда доминировал не закон, а чиновник. Это он решал, что и кому можно. Люди российские только понаслышке знали о существовании неких законов, якобы определявших устройство жизни, на деле для них верховным законодателем был барин и начальник. Для простого человека государственный чиновник был реальной властной фигурой – его боялись, его презирали, на него молились.

В тоталитарном государстве иначе и быть не могло. При царе существовала монаршая чиновная вертикаль с неисчислимыми отростками во все сферы жизни; при коммунистах эта вертикаль приобрела партийный окрас, но суть ее не изменилась, она лишь еще более упрочилась. Большевики сделали чиновничество своеобразной управленческой аристократией. Попасть в эту партийную ложу стало вожделенной мечтой любого клерка, он для этого был готов на все; марксистская фразеология стала для него обычным фиговым листком, коим он старался прикрыть свои властные вожделения, а так называемые простые люди наивно верили, что партийные руководители из кожи вон лезут, чтобы сделать их жизнь более светлой и радостной.

Базовые характеристики номенклатурного чиновничества, конечно, изменились, но по-прежнему из аппарата к сохе никто не возвращается: чиновники, ставшие ненужными, перекачиваются либо на региональные ветви властной вертикали, либо в коммерческие структуры. И все неприкасаемы для закона, хотя большая часть потому и устраняется из центрального аппарата, что слишком завязла во взяточничестве и коррупции.

Все прекрасно знают, каким должен быть руководитель; черты, коими он должен обладать, очевидны. Но поскольку нет беспристрастного механизма отбора таких людей, то к власти приходят не те, кто наделен способностью принимать верные решения, а лица, пораженные амбициозным вирусом «спасителей отечества». У них есть безусловный дар воздействия на толпу, они производят нужное толпе впечатление, они нравятся, как звезды экрана, т.е. обладают тем, что называется харизмой. Она их возносит к вершинам власти, а вскоре начинает раздражать налогоплательщиков куда сильнее, чем ранее возбуждала, и подобные харизматические лидеры очень быстро из народных любимцев оборачиваются козлами отпущения. Они обманулись сами и обманули людей, их принимали за вершителей судеб, а они позаботились лишь о собственном благополучии.