Сколько бы не твердили о правовом государстве, о верховенстве законов над чиновничьим произволом, на русское ухо подобное действует не более чем заклинание шамана. Русский человек испокон века молился на власть, а не на закон и изменить его менталитет никакие даже ультрадемократические призывы не в состоянии.

… Россияне уже вскоре после начала экономических реформ в 1992 г. убедились в экономическом, чиновничьем да и в правовом беспределе. Всеобщий произвол стал куда более деспотичным, чем был ранее, ибо при коммунистах люди твердо усвоили простую истину – все решает партия: она сама издает законы и сама же контролирует «правильное» их толкование на местах. При этом демагогическая ложь о благе и лучшей жизни простых людей была для партийной элиты куда важнее карьеры любого своего чиновника. Поэтому люди имели возможность жаловаться, а чиновничество этих жалоб боялось не меньше, чем вызова «на ковер». Когда же к власти пришло демократическое правительство, единственное, на что оно могло опираться, это закон, да и люди теперь могли апеллировать только к тому же закону. Но в условиях полной правовой расхристанности новой власти «законность» стала лишь гипотетическим маяком, светившим где-то на горизонте, а в повседневную жизнь проникли лишь «внешние формы законности» [661] , т.е. не сам закон, а разговор о нем, не права человека, а произвол чиновника. Вновь, как всегда и было в России, всевластным хозяином жизни стал чиновник. Но ежели раньше на него все же можно было найти управу, то теперь он напрочь обнаглел от безнаказанности.

Чудес, однако, не бывает. Не может страна, веками жившая в бесправии и слепо подчинявшаяся лишь силе власти, в одночасье, благодаря смене только управленческих структур, стать в шеренгу государств с укоренившейся традицией законности. От деспотии власти, к коей Россия притерпелась, к тирании закона, о чем она мечтает, лежит кочковатая и извилистая тропа «внешних форм законности»; для них-то и подобрали емкое чисто русское словцо беспредел и уже к нему начинают привыкать, как к некоей данности, своеобразному «пенсионному фонду», в который мы делаем вклады, чтобы обеспечить будущим поколениям вполне «законную» жизнь.Время это надо пережить и постараться не «обесеть», по выражению А. И. Солженицына, хотя сие крайне сложно.

Любой разворот истории, конечно, преходящ. Но история общества – это не история биосферы, для которой дление времени – всего лишь фактор ее эволюции; история страны – это жизнь людей, им безразлична направленность исторического процесса (да кто ее знает!), они равнодушны к «поступательному» ходу истории (еще одна вещь в себе), об очередном витке исторической спирали они судят по своей жизни и коли жизнь эта безрадостна и бесправна, то и данный исторический зигзаг оценивается адекватно. Но не всеми и не сразу.

К любым историческим катаклизмам, даже самым жестоким, можно привыкнуть, человек сживается с ними и перестает их замечать. Он, как говорят психологи, отреагировал на них. Когда подобное отреагирование затрагивает бoльшую часть общества, система начинает функционировать в относительно устойчивом режиме, ибо заданные ею жизненные ценности становятся как бы естественными, а потому своими для подавляющего большинства населения. Человек, вообще говоря, крайне болезненно переживает ломку привычных стереотипов, что накладываясь на непреодолимую особость русского человека, – нетерпение, т.е. желание получить все враз и без особых затрат собственных усилий, очень быстро оборачивается разочарованием и ностальгией по прошлой привычной жизни.

Разложение общества и весьма ощущаемая им от этого трагедия наступает тогда, когда оно уже достаточно образованно, чтобы видеть и понимать зло каждодневной лжи, но и предельно деформировано морально, чтобы приложить силу, терпение и выдержку, дабы избавиться от нее. Ложь в облатке заботы – пилюля, хотя и вредная, но на вкус приятная. Она дает своеобразный наркотический кайф, его устранение сопряжено с неизбежной нравственной и физической ломкой. Наступает новый этап отреагирования, его-то и называют обычно переходным периодом. Ускорить этот процесс насилием могли только большевики, ибо в противном случае они бы просто не удержали захваченную силой власть; но демократический режим подхлестнуть этот естественный процесс не в состоянии. Он способен лишь сгладить его болезненность продуманным, жестким ходом политических и экономических реформ. Если люди будут ощущать их результаты, видеть силу и дееспособность власти, то они и «отреагируют» так, как надо. Еще генерал А. И. Деникин точно заметил, что любую власть, принявшую наследие большевизма, Россия будет судить «не по юридическим признакам происхождения, а по делам ее» [662] .

Кто, когда и как сможет все это оправдать? И что еще Россия должна искупить, какие жертвы принести, чтобы наконец-то распрямиться и вытряхнуть из своей души прочно укоренившийся в ней коммунистический дурман? Сделать это будет невероятно трудно. Процесс оздоровления, видимо, растянется на долгие десятилетия. Одной из важнейших причин столь длительного лечения являются безынициативность и безнравственность людей, прочно укоренившиеся в годы взбесившегося ленинизма и надежно сохраняющиеся «генетической памятью» в последующих поколениях. К тому же бесправие человека и своеволие чиновника определяли суть российской жизни и во все прошлые века. Жить по закону русский человек не приучен.

Человек в России всегда жил под гнетом российской истории, ибо исторический процесс во все века был ориентирован только на усиление государственной мощи, а человек, призванный эту мощь цементировать, оставался той ничтожной «малостью», которой всегда пренебрегали. Всей своей тяжестью русская история вдавливала человека в землю, не давала ему распрямиться. Никогда он не чувствовал себя свободным, никогда в России не была свободной мысль. В редкие годы ослабления гнета мысль протуберанцами пробивалась сквозь дыры в государственном котле и начинала истерически метаться в поисках скорейшего выхода из гнетущего тупика. Ни к чему, кроме развала государственности, такая интеллектуальная терапия, как известно, не привела.

Думаю, что интеллигенция устала позировать, и пора уже заканчивать наш «портрет во времени». Осталось нанести лишь один мазок и ее портрет станет узнаваем. Чтобы понять, что же сталось с интеллигенцией в наше время, надо четко себе представлять, о какой интеллигенции мы собираемся говорить в этой главе. Если большевики в первые годы после прихода к власти имели дело с русской интеллигенцией (ее портрет описан во второй и третьей частях книги), то они все сделали для того, чтобы их интеллигенция была совсем не похожа на свою предшественницу, иными словами, она должна была стать в полном смысле слова советской. Для этого значительную часть русской интеллигенции большевики выжали из страны, многих истребили физически, оставшихся добили страхом, и на свет уже в конце 20-х годов явился мутант – советский интеллигент.