Никакого Герцена декабристы, конечно, не разбудили. Его «разбудил» Николай I, а самого царя заговорщики напугали смертельно. Кто-кто, а он лучше других видел, сколь близки были декабристы к победе. И он, будучи неподготовленным к управлению страной, начал действовать не как государственный муж, а как полковой начальник, в полку которого взбунтовалась кучка смутьянов. Даже просидев 30 лет на троне, он так и остался Великим князем с психологией «унтер Пришибеева» или «Угрюм-Бурчеева» – разница невелика. Вывернуть себя наизнанку он не мог, зато запугать и без того вечно запуганную Россию и заставить ее жить по казарменному распорядку было ему вполне по силам и вполне его устраивало.

Важно еще вот что: после провала заговора декабристов либеральные идеи и до того не укоренившиеся в русском обществе на долгие годы потеряли всяческую привлекательность. А самих декабристов стали дружно осуждать все, даже те, кто ранее им открыто сочувствовал. Общество, по словам А. И. Герцена, мгновенно растеряло «слабо усвоенные понятия о чести и достоинстве». Спешили откреститься от заговорщиков, заявить о своей полной лояльности. Заметали следы: жгли бумаги, документы, личные письма. Уничтожили свои архивы тех лет С. Г. Волконский, А. И. Тургенев, А. В. Никитенко и др [274] . К тому же вину за несбывшиеся надежды русские интеллектуалы стали переносить на тех, кто хотя бы делал попытку их осуществить.

Собственное разочарование, что весьма характерно для русского человека, стало основой обвинительного заключения. Хотя можно не сомневаться: обернись все иначе, обвинители открыто примкнули бы к тем, кому стали вдруг пенять за «политическую несостоятельность и умственное легкомыслие» (слова князя П. П. Вяземского).

Все российские бунты – выступление декабристов, разумеется, не исключение – никогда не являлись результатом глубоко продуманной теории, ее просто не было и быть не могло, ибо никакая научная проработка вопросов государственного переустройства не может приводить к выводу о вооруженном захвате власти.

Бунт всегда – от отчаяния, от бесперспективности: когда ча-ша терпения переполняется, на сцену выходят радикалы_экстре-мисты. Типичным экстремистом был Степан Разин, экстремистом с отчетливым налетом авантюризма стал Емельян Пугачев, экстремистами оказались и декабристы. И остались бы ими в русской истории, даже если бы их выступление и увенчалось успехом, поскольку далеко не ясно, во что на деле обернулись бы придуманные П. И. Пестелем в его «Русской правде» декларации.

Если верить Д. С. Мережковскому, то умерший в 1886 г. декабрист М. И. Муравьев_Апостол признался в своих «Воспомина-ниях», что всегда «благодарил Бога за неудачу 14 декабря», что их бунт был «не русским явлением», что декабристы «жестоко ошибались». «Днем своей смерти» назвал роковой день 14 декабря А. А. Бестужев [275] . Все может быть. Покаяние было когда-то свойственно русской интеллигенции, хотя, надо признаться, эти слова на покаянные похожи слабо.

…Итак, Николай I благополучно пережил потрясение от декабристского бунта, как мог расправился с заговорщиками и остался один на один со страной, с жадностью ждавшей перемен. И он решил действовать.

Николай извлек из опалы М. М. Сперанского, поручил ему сначала вершить суд над заговорщиками, а затем засадил за составление проекта реформ. Чтобы лучше знать настроения в обществе, Николай уже в 1826 г. создает III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, вменяя ему следить, слушать и доносить.

И ему донесли, что «вся Россия с нетерпением ждет перемен как в системе, так и в людях… Самые благонамеренные изнывают в ожидании и не перестают повторять: “если этот Государь не преобразует России, то никто не остановит ее падения! Российскому императору нужен только ум, твердость, воля, а наш Государь обладает этими качествами в полноте”» [276] .

То, что перемены назрели и надо было срочно что-то делать, «подсказывали» не только доносители III Отделения, о том же говорила и сама жизнь. Только в 1826 г. были зафиксированы крестьянские волнения в 26 губерниях, в 1830-1831 гг. прокатилась волна холерных бунтов, восстала Польша. И в том же 1830 г. по Западной Европе пронесся революционный смерч. Николай Павлович мгновенно забыл, что у него есть «ум, воля и твердость», реформаторские предложения «Секретного комитета 6 декабря 1826 года», членом которого был М. М. Сперанский, положил под сукно и начал действовать так, как требовала от него его «пришибеевская» суть.

А унтер Пришибеев ничего разумного российскому государю предложить не мог. Он рекомендовал ему не реформировать, а охранять Россию. Он убедил Николая, что если тот даст слабину, то революция мгновенно перекинется в Россию, реформы сделают ее легко воспламенимой, а потому надо поступить так, как поступает осторожный хозяин, уберегая свой дом от грабителей, т.е. закрыть Россию на все засовы, наглухо запереть ставни и заставить ее обитателей замолчать.

Мгновенно появилась философия, обосновывающая подобный изоляционизм страны в виде пресловутой формулы графа С. С. Уварова, министра народного просвещения и президента Академии наук, о неразрывном триединстве «православия, самодержавия и народности». Такое органичное единение трех начал возможно, мол, только в России, это ее историческая особенность и если она хочет сохранить целостность и спокойствие, надо отгородить ее от чужеродных влияний. Одним словом, Европа России – не указ, все, что хорошо для Европы, вредно и пагубно для России.

Формула С. С. Уварова Николаю понравилась потому, прежде всего, что она соединила самодержавие с народом, а не с дворянством, к которому император после 14 декабря относился крайне настороженно [277] . Но и это, надо сказать, только «слова», ибо не на народ опирал Николай свою власть, а на преданную ему бюрократию да зависимое, бессловесное чиновничество. Как бы то ни было, но лучшего подарка от президента Академии наук и ждать было нельзя. С 1833 г. император Николай I начнет самолично охранять российские «особости».