Прекрасный портрет оппозиционной интеллигенции образца 1910 г., времени всеобщей апатии и разочарования, нарисовал Ф. А. Степун. Он заметил, что в ее среде «ненависти к правительству было не меньше, чем раньше; презрения к отцам_либералам было, по крайней мере на словах, пожалуй, даже больше; о преддумской “банкетной” кампании 1906 года вспоминали с такою же озлобленностью, как и о “кровавом воскресенье”… но во всем этом оппозиционном кипении уже не было прежней воли к наступлению и уверенности в его успехе» [375] .

Не последнюю роль в охлаждении радикализма русской интеллигенции играли позитивные процессы, которые хоть и медленно, но все же смещали жизнь в разумном направлении: стали много и добротно строить не только в обеих столицах, но и в провинции; открылись сотни новых магазинов и гостиниц, десятки фабрик и заводов; быстро набирала силу кооперация, взявшая на себя снабжение крестьян всем необходимым; строились и открывались в провинции больницы, школы, библиотеки и театры.

Создавалось впечатление, что Россия наконец-то начала прочно вставать на ноги, она набирала достаточную инерцию, чтобы идти по тому же пути и далее, но разразившаяся в 1914 г. война перечеркнула все надежды, и Россия, как полуглухой тетерев, выпорхнувший из-под ног охотника, едва успев взлететь, рухнула, сраженная безжалостной пулей.

Но это была лишь одна сторона медали. С противоположной четко обозначились процессы совсем иной ориентации: интеллигенция, что мы уже отмечали, не приветствовала бурную капитализацию русской жизни. В этом были едины все, вне зависимости от партийных пристрастий. Культ денег никогда не почитался на Руси, а потому новые стороны жизни поневоле шли вразрез с многовековыми традициями. К тому же приобщение к цивилизации нового слоя так называемых деловых людей, которых еще вчера было не разглядеть на горизонте российской жизни, а сегодня всплывших на поверхность и благодаря своему богатству ставших чуть ли не законодателями моды в искусстве, литературе и журналистике, крайне огорчало старую «породистую» интеллигенцию. Они видели, как новые экономические реалии отрицательно влияют на русскую культуру, резко понижая ее планку, высотой которой всегда гордилась Россия, и не знала, как этому можно противостоять.

В. В. Розанов в одном из писем 1912 г. заметил: «Тут дело не во мне: а как-то страшно, за все будущее русское страшно: “ничего не надо, кроме Вербицкой и философии от Леонида Андреева до Павла Милюкова”. Вот это ужасно страшно. Где Киреевские, Герцен (даже), их задумчивость и глубина. Вот это “всеобщее обучение”, переходящее во “всеобщую литературу” и наконец “всеоб-щее мнение”, это Ужасное Безликое – оно ужасно, ужасно» [376] .

А Александр Блок в том же году сочинил драму «Роза и крест». Там есть такой призыв к «товарищам»:

Подавляющая часть населения России в первое десятилетие XX века к власти продолжала относиться иррационально, т.е. жила сама по себе, считая, что законы писаны не для них, а для господ. Практически ничего не изменилось и после 1905 г., когда, казалось бы, основной закон страны (конституция), да еще сонмище народных избранников должны были стать надежной защитой для любого человека. Но этого не случилось. Множество партий, собранных вместе под крышей Таврического дворца в Петербурге, были заняты делами весьма далекими от повседневных людских забот.

Начиналась пора жесткого противостояния властей, и за громкой красивой фразой депутатов реального дела было уже не разглядеть. С. Н. Булгаков, бывший одно время сам депутатом, писал о Государственной Думе: «Человека не было, были только члены разных партий или представители разных интересов, которые могли только размежевываться между собой» [377] .

Молодой, крайне не во время рожденный российский парламентаризм вообразил себя защитником высших истин и стал противопоставлять им практические устремления правительства и даже самого царя [378] . В подобном противоборстве действенная монаршая власть может удержаться только в сильных руках талантливого и дальновидного правителя. Если же судьба вверила ее личности слишком интеллигентной для российского трона, то довольно быстро монарх в глазах общества становится фигурой чисто номинальной, а его власть – фикцией.

Противостояние Государственной Думы и правительства достигло наивысшей точки в годы первой мировой войны, когда Совет министров превратился в карикатурную «кувырк_коллегию» и во весь рост обозначился маразм распутинщины. Но и в этих экстремальных условиях Дума так и не стала авторитетным властным органом. По-прежнему у Думы была своя жизнь, а у страны – своя.

Страна и Дума расходились все дальше и дальше, и все меньше оставалось точек соприкосновения. Нерв общества Дума потеряла, так толком и не ощутив его. Дума с «правительством доверия» (так и хочется написать с «правительством национального согласия») и страна «без доверия к Думе и правительству расходились все дальше, и из этого вышла совсем внедумская альтернатива, вышла катастрофа» [379] .

А ведь еще В. Г. Белинский предупреждал: не в парламент побежит освобожденный русский мужик, а в кабак напиться и всласть бить стекла, жечь усадьбы и вешать дворян. Вновь не прислушались. Как раз в тот момент, когда разбушевался русский люд, когда почувствовал дурманящий аромат свободы, власть дрогнула и, подражая «цивилизованному миру», подарила разваливающейся стране парламент.

«Правда выше России», – сказал Ф. М. Достоевский. Но не учел он, что для российского интеллигента существует только ЕГО правда, другой он не признает. А как ее примет Россия – и вовсе его не заботит.