Приближение к радости

Аннотация

Если хотите быть услышанным — говорите либо очень громко, либо не переставая. Древний наш предок, когда-то же он был — недостающее звено, — когда-то же он понял, что ОН — это именно ОН, и что-то сказал... Мы непрерывны. Мы связаны с нашим древнейшим предком кровью, и, не менее того, — языком. Возможно, самое первое слово, которое он сочинял, мы твердим и поныне. Когда я был маленьким, меня до боли огорчало, что героем русских сказок непременно выходит Иван-дурак. Я знал мальчика, который от этого плакал. Его мать, сутулая женщина с погасшим взглядов и серым лицом, говорила, кашляя от папироски: — Ишь ты! — дурак дурака пожалел. Не реви, не плачь, тебе чего нравится, чтобы добры молодцы да красные девицы все чмок-чмок, все шуры-муры, а вот и в сказках кто-то вламывать должен... — Не ври! — страстно вопил мой товарищ, зарабатывая тем подзатыльник. Звали товарища Ваня, но имя его среди нас позабылось, вытесненное кличкой Люстра. В некоторых сказках, чтобы подсластить пилюли, Ивана-дурака называли Иванушка-дурачок. Выходило еще хуже. Если дурак, человек глупый от невежества, через образование и воспитание мог поумнеть, то дурачок, существо совсем безнадежное — идиот, и называют его ласкательно из жалости, поскольку дела уже ничем не поправишь. Сказочную традиции даже Пушкин не превозмог. Правда, дрогнула у него рука, назвал он своего замечательного героя не дураком, а Балдой. Идет Балда, сам не знает куда... Старорежимные старухи говорили нам, чтобы мы, "дитятки", по этому поводу не тупили, и разъясняли нам: "дурак-то он дурак, русский человек, но умный. Гляди, как умников-то объегорил — царем стал и удача ему в любви. И все это ему за доброту, за верность и долготерпение. Безответный он, русский-то человек. И вздыхали. И мы понимали, что врут они: наверное, опять русский человек опростоволосился, и никогда уже не стать Ивану-дураку царем. Старине нами товарищи давали объяснения энергичные и категорические: мол, так и сяк — есть качества поважнее ума в классовом смысле, мол, в старинных сказках проводятся сопоставления на полном безыдейном уровне, хотя Иван всегда подается как пролетарий и безлошадник. И вообще, пора бы дать шкетам новую сказку, где Иван-дурак, сука, становится красным воздухоплавателем. Старшие наши товарищи уже умели курить и выражаться. И на каком бы уровне этот вопрос ни рассматривался, утаивается одно абсолютное качество Ивана: он дурак не по сравнению с некими мудрецами-махатмами, он просто дурак. "Первый умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был дурак". Моя бабушка мне объясняла: — Дурак дураку рознь: одни дураки от кротости, от веры и от любви, другие от черта. Они ой какие умные — грудь вперед... Бабушкино объяснение помогало мне в людях разбираться, когда я стал взрослым, но в детстве оно меня никак не вразумило, не наделило меня гордостью "от предков", как, скажем, грека. Иван-дурак, верти не верти, все равно оставался дураком. А вот хорошие качества Ивана-дурака винят не люди добрые, не снисходительные батюшка с матушкой, не братья и сестры, не соседи, а всевозможное волки, медведи и чаще всего кони: конь вороной, конь белый, красный конь, конь в яблоках. Животные не спят. Они стоят Над миром каменной стеной. И никто из крупнейших мировых специалистов по мифологии и фольклору не объяснил этого феномена. Ни англичанин Джеймс Джордж Фрезер, ни француз Жорж Дюмезиль, ни Владимир Яковлевич Пропп, ни даже академик Владимир Яковлевич Рыбаков. А между тем слово "дурак" стало самым популярным и чаще других произносимым словом в общественных взаимооценках, в нашем горячем быту и в любви. Обратимся же к сказке. Оказывается, у всех индоевропейских народов, более того, почти во всем мировом фольклоре распространен сюжет о младшем брате — естественно, глупом по своему возрасту, но не более того, который благодаря своему мужеству, благородству, чувству долга и доброте всегда берет верх над своими хитрыми сластолюбивыми братьями. Коротенько: протоиндоевропейские людские сообщества делились на три сословия, или три варны. Слово "варна" означает цвет. Белые — мудрые, естественно, старики. Черно-синие — производители материальных благ, естественно, люди зрелые. Красно-оранжевые — юноши, отроки, естественно, как и поныне, воины. Цвета древних сословий сохраняется у индоевропейских народов и по сей день в их государственных флагах. И вот однажды эти глупые отроки, эти добрые молодцы, ничего не умеющие, но много хотящие благодаря оружию и нетерпению, берут верх над умными и умелыми. Какой конек-горбунок им помог, какая жар-птица? Но именно с этого момента общество становится не сословным, а классовым. В нашей же теме по-прежнему остается загадкой словесная связка Иван-дурак, поскольку в жизни-то, не в сказке, распространяется она на все русское население поголовно, и на царя, и на царицу. Рассмотрим эту связку повнимательнее и поймем, что имя Иван мы можем тут же отбросить как библейское христианское, а связка имеет весьма древний возраст. И слово "русский" тоже до поры до времени отодвинем, полюбуемся только словом "дурак". Вглядимся в него попристальнее, повнимательнее со всем уважением к слову. Пусть-ка оно засверкает, как сверкает драгоценный камень. Отбросим же предвзятости и окончание "к" — знак существительного мужского рода. "Дура". В латинском языке слово "дура" означает "суровый". "Дура лекс, сэд лекс" — закон суров, но это закон. В литовском языке "дура" означает "бурно, стремительно". В греческом — "стремительный, напористый". В древнегреческом: "Бурная, стремительная сила". — Правильно: сила есть — ума не надо, — сказал бы по этому поводу мой ясноглазый друг. Но он не сказал. Лишь вздохнул. И загорелись его глаза огнем надежды. А в чем эта надежда? В том, что вот сейчас, сразу же, наш русский народ изменит свое отношение к слову "дурак" как "глупец" и возгордится тем, что он есть "бурная, стремительная сила"? Эту "бурную силу" мы имеем право истолковать как постоянную способность к подвигу и самопожертвованию. Но не хватит ли жертвовать собой и совершать подвиги во имя всех, кроме самих себя?.. Итак, слово "дурак" стопроцентно принадлежит сказке, но на те же сто процентов принадлежит оно и нам — русским людям. Из этого следует, что мы недокопали, недодумали — не разглядели его самой глубинной сути. "Ду-ра..." — слово составное. Прежде всего, "ду" — это два. Мы даже и не представляем, какое исключительное значение имели: числительные для древнего человека. Разве же это не чрезвычайно важно для стаи, кто идет за вожаком? Кто — вторым, а кто — третьим? "Ду" — это два. "Ра" — это солнце. "Ду Ра" — два солнца. Тут не выдержал мой ясноглазый друг. К сведению — у меня все друзья ясноглазые. Он закричал: — Убивать вас надо! — Кого, — спрашиваю, — убивать? — Тех, кто пытается мне мозги запудрить. Пусть мои мозги хотя бы на место встанут, хотя бы отдохнут в тишине от фанфар. Ра — египетский бег. При чем тут славяне? При чем тут дурак и два солнца? — Действительно, — говорю. — При чем тут мы? Но яркость дураков измеряется солнцами, как яркость лампочек — свечами. Летописец Нестор тоже был убеждённым сторонником египетской лавки древностей. По его выходит, что первого нашего бога Сварога мы получили от египтян взамен временно царствовавшего над славянами Феоста (Гефеста). Поскольку "сварага" — "небо" не по-египетски, а по-индийски, мы имеем право предположить, что египтяне подсунули, нам индо-иранца после нашествия на Египет персов. Это, в свою очередь, позволяет нам полагать себя народом не слишком древним. А что касается Ра, говорю я себе, то он, без сомнения, первобог. И появился он как сущность, наверное, вместе с речью, а может быть, и раньше — в рисунке, в скульптурке глиняной, в колесике. В 1866 году учрежденное в Париже лингвистическое общество приняло решение не обсуждать вопрос о происхождении языка. Мы и не обсуждаем. Но полагаю я, что наш древний косматый предок, встречая восход солнца, довольно рычал: "Рра-а..." Очевидно, что в первую десятку слов человеческих, произнесенных ранее прочих, вошли слова: солнце, вода, земля... Человеком наш предок ощутил себя поздно и лишь потому, что природа наделила странное творение свое воображением. Сначала же человек понял, что он рожден, что он живой. Этому его пониманию сопутствовало ощущение солнца: когда солнце всходило, человек согревался, оживал. Но для возникновения жизни одного солнца было мало: жизнь давали солнце и вода вместе — в паре. По отдельности они несли смерть, но и вода лилась сверху. Она казалась производной солнца. И воду наш предок называл "ра". Возможно, он разделял эти два "ра" интонационно. Вот мы и произнесли искомые нами слова: "ра" — солнце и "ра" — вода, два — Ра. Дурак — означало живой, человек, мужчина. Дура, стало быть, — женщина. Мой ясноглазый друг ничего мне не сказал, но он меня когда-нибудь побьет. И чтобы этого не случилось, я парализую его волю своей волей, которую модно даже назвать мечтой или грезой. Мало того, что слово "дурак" означает "человек", но позже оно стало означать "человек воды", "человек моря". Значит ли это, что появился за "человеком воды" и "человек земли"? Именно значит. Гера и Геракл. Ге-Ра и Ге-Ракл. Ге, мать-земля, такая же древняя, как Ра. Вот и выходит, что от земли и солнца произошли Гера и Геракл. Мор друг ясноглазый ну прямо застонал. — Гея родила Раю, мать богов и людей. Гера — внучка. Так же застонал и начитанный Степа, когда все это услышал от Люстры. — Гера богиня, а Геракл человек. Или ты хочешь сказать, что Геракл был раньше Зевса? — Именно, — сказал Люстра. — Раньше мира вообще. Коли Ге и два Ра — первобоги, то дура и дурак, гера и герак — перволюди. "Все от Ра" — вот он, древнейший языкообразующий принцип миропонимания. Гера стала богиней, потому что был матриархат. Она просто обожествленная женщина. Все остальное, и Уран-небо, и Гея, и Зевс, и Посейдон, и Аполлон, и прочие Амуры шуры-муры, — это уже песни, и возникли они лет этак тысяч на пятнадцать позже Геракла. Тогда Геракл и получил к своему имени греческое окончание "л". Еще в девятнадцатом веке наш соотечественник Александр Дмитриевич Чертков построил гипотезу о происхождении праязыка в восточном Средиземноморье. Но я знаю об этой гипотезе лишь то, что автор ее был героическим участником Отечественной войны 1812 года. Но почему Гера и Геракл так не ладили? Почему Гера всячески унижала героя, гнула его и ломала? — Потому, — говорил мой друг детства очкарик Люстра, который плакал над Иванушкой-дурачком, — что при тогдашнем диком матриархате мужиков-героев не уважали, заставляли даже надевать женские одежды и завиваться. Тогда был самый расцвет литого женского владычества. А тринадцать подвигов Геракла символизирует победу патриархата. — Подвигов было двенадцать. — Двенадцать — не главных. Тринадцатый, главный — победа над тетками! Вся нарисованная выше концепция происхождения слова "дурак" от солнца и воды — принадлежит Люстре. Люстра, склоняю голову перед тобой, как и тогда, в детстве, когда мы со Степой признали в тебе махатму, хоть ты и заплакал от злости и ревности. В сказках всех народов земли героем и победителем всегда оказывался просто человек. Видимо, и в сказке о трех братьях наложились друг на друга два начала: память о трагедии установления добрыми молодцами классового общества и мечта с победе человека и справедливости над злом и корысть.... Историки, лингвисты, филологи, возможно, и посмеются над этой теорией моего друга Люстры, но не потерял еще актуальности и тот факт, что устами младенцев глаголет истина. Для меня же этот интуитивный прорыв в глубины ветхого времени ценен истинностью и благородством задачи. Люстра был моим одногодком, но пониже и похлипче. Одно время он рванулся в накачку мускулов подтягиванием и толканием от плеча булыжников и металлолома, но врачи остановили его, сказали: "Геркулеса из тебя не выедет, пробивайся потихоньку в Архимеды. Не торопясь. Не надсаживаясь". Мог Люстра позволить себе лишь легонькие нагрузки из-за слабости глаз. На его воинственном бледном носу тяжело сидели очки с толстенными стеклами. Носил Люстра свои очки на широкой резинке через затылок, чтобы, даже подумать странно, не сорвались они и не "дрызнулись". Люстра всем врал, что очки его сделаны из какого-то специального "параллаксного" хрусталя, который лишь немногим дешевле алмаза. "На эти люстры, если купить, пять материных зарплат уйдет, мне по собесу дали как особо одаренному умом". Люстрина стриженная голова казалась стеклянной от блеска этих самых очков. Спрашивается — чем от нас пахло тогда? Наверное, серой, поскольку мы каждый божий день изобретали порох. Люстра, к тому же, был наглым типом. Девчонок он уверял, выколачивая нос о забор, что пока "болел соплями", чихал и кашлял, выучил английский язык и теперь может запросто трепаться с иностранными чифами про Сингапур, Гонконг, а также шикарный порт Сакраменто. Ему нравились названия буржуйских городов и, нечего греха таить, нам они тоже нравились: Ливерпуль, Касабланка!.. Люстра врал замечательно — сейчас уже так не врут, он, можно сказать, мечтал вслух, мечты его были столь своевольны и так бесстыдно спроецированы на возвеличивание самого себя над всем нашим дворовым товариществом, что мы со Степой поколачивали его иногда за чрезмерность. Поэтому мы, мягко говоря, не сразу поняли суть и дерзновенность его откровении. Мы ржали, как ослы на маковом поле, как мустанги, наевшиеся крапивы. А вы бы что сделали в ответ на заявление вашего друга Люстры о том, что дураки — дети солнца? Мы лежали на пыльной траве на нейтральной поляне, не принадлежащей ни дворам, ни улице, ли кургузому садику с железной решеткой, а он встал и ни с того ни с сего принялся доказывать, что язык людей начался от Ра. Мол, имя солнца было той естественно-великой и естественно-правильной точкой отсчета. — От Ра отрада... Он был так надут превосходством, что, когда махнул, как Пушкин, рукой, нам показалось, что очки его полетели вверх и закружились над его головой. — А дурак? — закричали мы вопросительно. — Разумеется... — Он объяснил нам происхождение слова "дурак", и когда мы устали ржать, икать и хрюкать, когда вытерли слезы, размазав пыль на щеках, Люстра сказал: — "Аз" — значит "первый", "истинный"? Мы согласились. — Что значит "раз"? — Один,— сказали мы. И притихли, нас, конечно, иногда, хоть и не всерьез, но занимал вопрос, почему числительное "один" имеет такой синоним — "раз". Причем и других числительный синонима нет. — Первый — акцентированный, — сказал Степа. — Некая контрольная величина — эталон. Разность. Разница. Пять раз... Люстра кивнул. — Пять раз, но по разу. Раз — это самое первое числительное, произнесенное и понятое человеком. Ра Аз — солнце есть первая истина. От солнца мы начинаем отсчет всего: и живого и мертвого, и сущего и воображенного. Вот что значит "раз". А что значит "разум"? Истинный ум. — Люстра еще раз, как Пушкин, взмахнул рукой. — Вот и включите его и опирайтесь далее на него, а не на ваш кретинический хохот и набитое брюхо — нажрались картошки и ничего не хотите знать. — Люстра, не заносись, — сказал Степа — Получишь, — добавил я. Он сел на траву, обиженный, но не безмолвный. Он смотрел на нас взглядом высокоразвитого инопланетянина. Глаза его за толстыми стеклами очков казались крошечными: как будто за иллюминаторами некой сферы сидят марсиане, шевелят щупальцами и обливают вас холодным надменным презрением. И вот он начал вещать. Упоение, самозабвенно. Раньше я считал такие слова ничего не значащими, придуманными для дворянского стихосложения, но слушая Люстру, я проникал в их суть и как бы отдалялся от себя, чтобы взглянуть на себя же со стороны и увидеть, что я пуст, глуп, ленив и все-таки не завистлив. — Пузыри вы! — восклицал Люстра добрейшим голосом. — Монгольфьеры! Витраж — Вит Ра. "Вита" — жизнь. "Ра" — солнце. Объяснений не требуется, а, пузыри? Очень правильное слово, хотя и не русское, и не такое древнее, как "дурак", или, скажем, "брага", но доказывает оно что? Что, скажем, и в средние века, сочиняя высокое по значению слово, люди, не задумываясь, обращались к Ра — к солнечному чуду. Вы, конечно, чуда не признаете, оно для вас темное суеверие — бабушкины сказки. Вы материалисты, душу вы отрицаете. У вас ее нет и не будет. И солнце вам нужно не как светоч жизни, но лишь для загара. — Поговори — получишь, — добродушно сказал Степа. — Давай про витраж. — Про витраж — Люстрин голос стал голосом сладкой сметаны. — Я думаю, второй слог следует рассматривать цельно — "раж". Страсть, упоение. Танцор вошел в раж. Поэтому и слово — "брашно" — зерно, мука — следовало бы произносить по-старинному — "бражно", для браги. Вы, сапоги нечищенные, думаете — брага просто питье для пьяниц? О, нет. Брага — культовый напиток, вздымающий людей к Ра, вводящий людей в раж — в экстаз. Поняли, лапти? Здесь скрывается в тумане интересный вопрос. Рож происходит от рождения. Брашно от ража. Рожь и раж. Вроде одно и то же, но от каких-то разных начал. Тут у меня пока что не сходится. Хотя вам, чуни тряпочные, этого не понять. Степа не выдержал, врезал Люстре ногой по заду. — О, глупец, — сказал Люстра. — Но я великодушен. Кстати, люди и не такие уж скоты, как принято думать. Поняв чудесную сущность Ра, они начали его прятать от повседневности. Бог солнца у разных народов стал называться по-разному: у египтян — Амон, у греков Апполон, у славян Даждь-бог, или Хорс. Даждь-бог, якобы, дал славянам классовое сознание — марксизм... Вот тут мы и поняли, что за Люстрой кто-то стоит, поскольку даже ухмылка в сторону основателя интернационала нами не испускалась, а в Люстрином нигилизме рдела простительная лишь отсталым старухам ирония, но дубасить Люстру нам, честно говоря, было лень. — Ра остался как бы душой солнца, — прошептал он, — его божественной сущностью, выражаемой лишь в согласии, как Божий дар. Люстра умолк, и нам показалось, что он, упрямец, принципиальный грязнуля и сквернослов, всхлипнул. Мы даже поняли, почему. Люстрина лекция открывала такие горизонты и такие возможности для открытия, что действительно впору было кричать и плакать от серости и нетерпения. Сила восторга в Люстре была так стиснута чахлым телом, так напряжена, что не лопнуть по всем швам, не заорать по-кошачьи и не пуститься вскачь мог только гигант. Тут нам Люстра и объяснил о кроманьонцах — народах Ра, об их высокой цивилизаций, об освоении ими не только сущностей красоты, но и понимания небесной механики и земной геометрии. Он рассказал нам, что, окрепнув умом в средиземноморской прибрежной полосе и на островах, народы, говорящие на языке Ра, пошли растекаться вширь, создавая древнейшие очаги древнейших культур. Одна такая струя нашла себе русло, которое вывело ее в степь между доном и Волгой. Там струя растеклась озером. — А названия тех рек в древности, заметьте, были обескураживающими: Дон назывался Синдом, а Волга называлась Ра. Люстра был так красив, что мы сели. Нет, он, конечно, еще не тянул на то, чтобы мы перед ним вскакивали, но мы уже обрекли себя на идолопоклонство. Сам Люстра движение наших душ понял неправильно — так, что мы его немедленно начнем бить — отодвинулся от нас и торопливо объяснил, что нахватался всего от своего обретенного через стену соседа, пожилого и больного сердцем, и что каждая наша ему оплеуха — это оплеуха соседу. — Заметьте, — вопил он, утратив, впрочем, непререкаемый вид оракула, — после блистательного Ра боги измельчали, стали жениться на своих сестрах, сделались коварными, звероподобными, жирными или, наоборот, чахоточными, с заискивающей философией, в том числе и спасением через веру в Спасителя и совершенствованием через детей. У Ра не было философии, у него была только жизнь, могучая, как Ниагара. — Люстра выпучил глаза под очками, воспламенил их силой мысли и прозрения в прошлое, которое, как известно, смыкается в кольцо с будущим. Мы поднялись с пыльной травы. Стряхнули одежду. Люстра ждал. Когда мы поднесли к его черешнеобразному носу свои несвежие кулаки, он фыркнул: — Мыслитель не зависит от жалких угроз. — А чем докажешь, что прародина индоевропейцев была в степи между Доном и Волгой, а не в Анатолии и не на Балканах? — Конем! — сказал Люстра. — Ни на Балканах, ни в Анатолии еще не было коня. Не было всадников. Тем более, не было его и на земле фризов. Гад буду. Могу побожиться... И уже много лет спустя в замечательной статье Э. Берзина я прочитал, что "местопребывание протоиндоевропейцев накануне их распада на отдельные группы надо искать только в той археологической культуре, где — по крайней мере, в третьем тысячелетии до новой эры — коневодство приобрело массовый характер и уже существовал массовый культ коня..." В шумерской литературе в то время не было для лошади даже названия — коня называли ослом гор. Но к северу от Черного и Каспийского морей в слоях четвертого тысячелетия до новой эры обнаружены кости домашней лошади и части древней узды — свидетельство освоения всадничества. Если бы это знал Люстра, он бы весь без остатка превратился в сверкающий пар и вознесся бы в небеса, как сам тогда говорил — к чертям собачьим. Некоторые ученые считают, что передвижения индоевропейцев, как такового, и не было, была как бы эстафетная передача языка: от племен с более высоком культурой племенам с более низкой культурой, а приход индоевропейского языка в Индию, где главенствовала высокая цивилизация Хараппы, объясняют упадком этой культуры в связи с многолетней засухой. Язык, видимо, может передвигаться и как эстафета, но Бог — Бог идет с человеком, в его гуще, может быть, иногда лишь на шаг впереди. Мне, как бывшему физкультурнику, понятна тяга людей к броску. В броске есть что-то от высших сил, фатальная необходимость — понуждение духа. Вот племя копит уверенность, как бы кристаллизует цель — а что такое истина, как не осознание цели — и в один прекрасный момент устремляется в неведомое. Верхом на коне. И женщины, и дети. Необходимые грузы на волокушах. По-видимому, телег в третьем тысячелетии до новой эры еще не было. Что там, за горным перевалом... Синдом окрестили и главную реку Индии, и самое Индию — и главное божество пришельцев носило имя Синдра. Пусть они назовут имя своего бога, и они назовут адрес своей прародины. Синд — Ра — персонифицированная память о родных степях. Ни в какие божественные ворота Синдра не лезет: он не солиден, не умудрен, задирист, он не заботится о равновесии сил добра и зла. Синдра — молодой всадник, не подчиненный никаким коллизиям свободный дух. В Индии Синдра теряет свое "с", но не это замечательно для нас в данном случае — для нас замечательно подтверждение того, что протоиндоевропейцы называли Волгу Ра — небесная вода. Интересное дело: почему у русских мать-река именно Волга, а, скажем, не Западная Двина, ведь русские вышли на Волгу в общем-то поздно, когда время мифов прошло. Небесная вода — струя огненная. По воде разливается пламя, и становится река матерью. Если Бог не исток жизни, то для чего он? Ра своеволен и своенравен. По представлениям древних, он восставал лишь тогда, когда вызывал к жизни весну или живую дуду. Таков и его сын Индра. Люстра орал, ликуя: — Они от Ра! Они еще в раннем неолите пользовались теоремой Пифагора для сооружения культовых долменов, кромлехов, и древнейших пирамид. Катастрофа их остановила. Рарат — всемирный потоп. Встретились две великие стихии, два Ра — огонь и вода. Но встретились как враги. И когда небо очистилось от багрового пепла, над потопом взошла Аврора. Если название горы Арарат можно перевести как "земля, не тронутая ни огнем небесным, ни потопом", поскольку "а" — отрицание, то Аврора — это "Непогасшая звезда". Во время потопа все звезды погасли, кроме Авроры. Тут важна драматургия смыслов. Например, чешское женское имя Ружена в переводе — беременная девушка. Мы долго корчились от смеха искусственного и безрадостного. А Люстра увещевал нас, в основном Степу: — Ну ладно, он физкультурник (это обо мне), но ты-то, Степа, умный ведь был. Ты-то что? — Не дожидаясь ответа, Люстра пустился в рассуждения о борьбе хищного матриархата, который олицетворяет вздорная Гера, с нарождающимися и крепнущими силами мужиков, которых олицетворяет Геракл. — Кстати, после победы Геракл получаете в жены вечно юную Гебу — весну. Намек на то, что мужики — слабаки, помирали рано: душа у них дряхлеть не успевала... Кстати, здесь очень интересные возникают соображения — все представления о первоначалах меняются. Ге — земля-мать становится и землей-смертью. Этого я еще не раскумекал. Кстати... Люстра поднял тощий указательный палец, и по этим "кстати" и по этому сверлящему пальцу мы поняли, что он сам не успевает за своими открытиями, что он захлебывается ими, как океаном. — Оракул — моление к Ра. Через красавчика Аполлона. О, Ра! Моление к Ра, орать — пахать. Без моления нельзя. Ура! — все вокруг Ра. Не Ра на небе, а небо у Ра. Моление о жизни. Клич о бессмертии в боге. Ра — величайший из всех величайших. — Враг его — змей Апоп. Солнце на закате опускается в разверстую пасть этой змеюги... То, что "дурак" от Ра, мы уже приняли сердцем и поэтому решили не откладывая посетить Люстриного соседа, причем решение это пришло в голову нам обоим одновременно. По-нашему выходило, что Люстра впадает в мистику, в буржуазный идеализм, псевдоразум, что он почти враг народа, что ни к диалектическому материализму, ни к марксизму его трепотня отношения не имеет. Знакомство Люстры с соседом случилось "через посредство молотка". Бесконечно усталая мать велела ему вбить в коридоре гвоздь — повесить корыто. Люстра молоток взял и шарахнул им по стене, чтобы определить точку вбивания по звуку. Но звука не получилось. Молоток улетел куда-то. Люстра расковырял дыру в стене, просунул туда руку. Он мог ожидать всего: что его дернет электротоком, что укусит гадюка, — но кто-то в дыре пожал его руку мягкой широкой и теплой рукой. — Ой, — сказал Люстра. — Вы кто? — Сирота, — ответил из дыры тихий голос. — Сбегайте для меня в магазин. Я болею. — В Люстрину шершавую от цыпок клешню были вложены деньги. — Пожалуйста: французскую булку, молоко и "Звездочку". — А какая ваша квартира? Сирота назвал номер, и Люстра помчался, крикнув матери, что он "скоро". Пришел Люстра поздно. Мать ему врезала. Но что значит материнский подзатыльник супротив крутого поворота в жизни — от темноты и мрака к свету и светочу. В квартиру, где проживал люстрин "сирота", нужно было входить с парадной лестницы. Мы позвонили — он и открыл нам. — Что-нибудь с Ваней? — спросил. — Треснул у вашего Люстры горшок, — ответили мы. — Тронулся он на почве Ра. Мы с вами посоветоваться пришли. Вы знаете как делать психов, а как их лечить — знаете? Он провел нас в комнату и уселся в большое, как лодка, заваленное подушками и книгами кресло, предоставив нам самим выбирать себе, где сесть. Мы выбрали пол. Звали его Андрей Федорович. Был он грузный, плешивый, но в белой-белой рубашке. — Ну-с? — задал он такой вопрос. Мы вывалили все, что думали о Люстре, и о том, что он ступил на скользкую дорожку. Андрей Федорович оглядел нас без намека на интерес, не говоря уж о симпатии. — Кем был ваш Люстра до знакомства с солнечным богом? Таким же поганцем и пакостником, как и вы. А сейчас он расцвел. Пусть чертополох, но расцвел. И вы расцвели бы, если бы начали размышлять. Разве вы не заметили, что люди размышляющие хорошеют, а иногда становятся даже просто красивыми? Я полагаю, размышляющий мозг вырабатывает гормон красоты. Степа угрюмо оглядывал заставленную буржуазной рухлядью комнату. Здесь было много всего: и беломраморный бюст девушки под вуалью — я его даже пальцем потрогал, мне показалось, что вуаль на нем настоящая, — и мебель старинная — темная, и кучи книг, и до дури всякой мелочи: шкатулок, ваз, фарфора. И на всем пыль. — Рухлядь, — сказал Андрей Федорович, проследив за Степиным взглядом. — Интересное какое слово. Рузнула — значит прекратила быть. Старая. Тлен. Раньше-то мех называли мягкой рухлядью — мертвой. — Все от Ра, — сказал Степа с иронией. Андрей Федорович кивнул. — Вот именно: все от Ра и все в нем. А как же, если сама жизнь происходит от солнца. Но есть одно "но"! "Ру" не может быть от Ра. В древнерусском языке звук "а" никогда не переходил ни: в "у", ни в "о". Это все первокурсники знают. Азы, как говорится. Андрей Федорович смотрел на нас, как, по нашим представлениям, должен смотреть хитрый жирный китаец. И вопросы его, нам казалось, должны быть высокомерными. — У славян, как вы, полагаю, знаете, богом был Сварог — небо. Потом бог солнца — Даждь, а затем бог Сварожич. По всей видимости, сын Сварога. Но почему нам известно только отчество этого сына? Как его звали? Подумайте, как его звали? Мы сидели угрюмые. Мы понимали, что наше почти комсомольское безбожие пытаются окунуть в болото суеверий. Кому нужны имена богов, тем более древнерусских? Мы юные интернационалисты — мы знаем Зевса, Нептуна, Изиду, Венеру, и хватит с нас. — Наверное, Ярила, — сказал Степан. Андрей Федорович равномерно кивал головой — точно как китайский святой. — У чехов и у поляков тоже был бог Сварожич. У поляков Радгощ. У чехов — Радгост. Ра — высокостоящй, "го" — высота. Так кто же, по-вашему, был у славян — русичей? — Радость, — прошептал Степа. Меня ожго: действительно, Радость. Андрей Федорович поклепал губами, как будто пробовал, горяч ли чай, сладок ли. И повторил за Степой, но с каким-то величай ним восторгом: — Вот именно — Радость. Многокрасный — многосветлый. Став мерой суетного блаженства, слово "радость" приобрело самостоятельное — мирское значение. А Бог в памяти людей лишился имени. Но смысл остался — Бог Радость... Бог Радость... И пусть это ваше открытие, молодой человек, наполняет вас гордостью. Это значит, что вы являетесь обладателем чуткой и памятливой души. Андрей Федорович меня как бы и не замечал, и я, как ревнивец, не выдержал. — Но не станете же вы утверждать, что язык древних дошел до нас без изменений форм и смыслов? Тогда он ко мне повернулся: — Вы, молодой человек, безусловно, правы. Я полагал, что Ваня не станет дружить с идиотами. И я, конечно, был прав. Пойдемте на кухню, попьем чаю. За чаем он объяснил, что славянский язык из индоевропейских языков, скорее всего, самый молодой. — Славяне автохтонны в центральной Европе, они, понимаете, ниоткуда не пришли. Но славянский язык, как самостоятельный и оригинальный, начал складываться лишь во втором тысячелетии до новой эры из языков и наречий разбитых, кочевниками, изгнанных со своих земель племен и народов восточного Средиземноморья. Языки притирались друг к другу. Отыскивались смыслы, общие для всех. В этом сложном многовековом процессе шло очищение и приближение к глубинным корням. Вот почему в русском языке так велик лексикон слов с корнем "ра". Солнце мы называем солнцем, но радугу — ра-дугой. Конечно, было бы интересно реконструировать язык протоиндоевропейцев, но это невозможно. — Он попыхтел, как бы сдувая с носа пушинку и поглядывая на нас сердито. — А вот к хеттскому, одному из древнейших индоевропейских языков, ключ нашли. Сделал это чешский профессор Грозный. Искали этот ключ долго: и в шумерском, и в древнеегипетском, и в древнееврейском, даже в японском, даже в языке инков. Сказалось — о, ужас! — слишком это было неожиданно, ошеломляюще, — хеттское "делуга" и русское "долгий", хеттское "вадар" и русское "вода", хеттское "хоста" и русское "кость", хеттское "небис" и русское "небеса" имеют одинаковое значение. И по-хеттски, и по-русски числительное "три" звучит одинаково. Хетты — ближайшие и, возможно, старшие родственники пеласгов, росенов, рутенов и других древнейших племен восточного Средиземноморья. — Он опять подул на кончик своего носа, глаза его от тяжелой необходимости глядеть на нас, слезились. — Нет на свете ничего гениальнее, чем язык. Один гений может создать "Дон-Кихота", но тысячи гениев создадут язык. Я, например, думаю, что русский язык роскошнее любого другого языка, богаче окрашен, этнографичен, и, обладая современном пластичностью, все же слеплен с самыми древними пластами человеческое культуры, и, стало быть, — хроноскопичен... — А с "дураком" кто придумал? — спросил: Степа. — О, это открытие сделал единолично ваш любезный друг Люстра. — Ну, мы пошли,— сказал Степа. — Спасибо. Начнем размышлять. Венера — венец бога Ра... — Если будет бессонница — не пугайтесь, — крикнул нам вслед Андрей Федорович. Уже на улице я спросил Степу: — Если Бог Радость — кто же тогда Ярила? — Ярый — ражий. Страстный... Мой ясноглазый друг сказал мне: — Ты слишком оживил своих героев. А надо ли? Они же Функции. Но если оживил, тогда придай их речи индивидуальность, хотя бы возрастную, что ли. Вот я и говорю ему: — В Библии,— говорю, — крестьяне и сатрапы разговаривают не как в овчарне или в коридорах власти, но простенько, как в Библии, — жанр такой. Я лежал — не спал. "Кран", "рак", "рубанок"... Я пил на кухне холодную воду. Обливался холодной водой. Лежал на полу, чтобы замерзнуть. "Раковина", "мрамор", "карга"... — Это зараза...— ворчал я. Но и "зараза" была от Ра. Радивый и нерадивый. Правда. Виноград. Все от Ра... Я подумал, что фракийцы от Ра, и раджи, и фараоны. И рожно. "Какого еще вам рожна?" Я взмокрел. Волосы мои слиплись. Я вспомнил девочку Любу, свою одноклассницу. С ней у меня было связано странное наблюдение. Ее редко кто называл Люба. Звали Любаша, Любушка, чаще всего Любка, даже Любовь, но Любой только старая учительница Дарья Петровна. Я назвал один раз эту Любку Любой и покраснел. И она покраснела. Что-то было в ее имени обязывающее, наверное, то, что оно было осмысленно в отличие от Мань и Вань. И вдруг я, внутренне холодей, понял, что ночь — это просто-напросто "нет" — "нот". Нет солнца. А рай — это Ра... И вдруг — я чуть не завыл — я сообразил, кто изобрел колесо. Ребенок! Сделал он из глины лепешку, воткнул в края соломенные лучики — получилось солнышки. И проткнул он свое глиняное солнышко колышком. Кол! Ось! Колесо! Завертелось глиняное солнышко. Взрослые обклеили его золотом, стали молиться ему, как настоящему солнцу, падая ниц. Оно сверкало. Оно завораживало. Крутящиеся колесо и до сих пор завораживает. И по земле покатили колесо дети. Только дети могли так беспечно отнестись к величавшему богу. "Какой гениальный грех", — сказал я себе. Нашел свое высказывание слишком красивым и пошел на кухне обливаться холодней водой. Только кол-ось делает диск-кгугляш колесом. Но, наверное, лишь в славянских языках отмечена эта принципиальная особенность, эта, собственно, суть изобретения. Я думал о словах Андрея Федоровича, о том, что язык самосовершенствующаяся, самоочищающаяся сущность, причем, сущность, воздействующая на нас более всего. И то, что язык вдруг украсился сверкающими каменьями солнечных слов, такими открытиями, такими обильными, ясными, я понял как указание мне на то, что язык не кладбище богов, но в нем живут боги. Язык дом Божий, лес Божий и Божья вода. И древняя Мара, это я тоже осознал вдруг, — Мать Ра — космос. Черная Мара, таинственная, не адекватная и никому не подвластная — всех пугающая, и язычников, и христиан. Мы были начитанными ребятами. При всем нашем уличном воспитании, восприимчивости к лозунгам, насморку и сквернословию мы были романтичны в душе и в глубине души, в сокровенном ее одиночестве, тосковали по Богу и по девочке Любе в белом матросском костюме. Тут в окно влетел камушек. На улице стоял Степа. — Вылезай, — сказал он буднично. — Все равно не спишь. Все пошло к черту — весь сон и все мысли. Только этот проклятый Ра... Дня через три мы встретили Люстру на улице. Учился он в другой школе, причем, во вторую смену. Он шел и напевал и, как мне кажется, выл. Он был солнечен и бессмыслен, как новенький пятачок: то ли денежка, то ли медаль, то ли пуговица для пожарного — Привет! — сказал Люстра. — Андрей Федорович вас увидел. Это важно — увидеть человека. Мы же везде и во всем видим только себя. — Правильно, — сказал Степа. — Ты и видишь только себя. А между прочим, он, — Степа кивнул на меня, — про колесо все понял... — Степа рассказал все про колесо. И от себя еще добавил, что в прочих индоевропейских языках колесо образуется от корня "ро" — ролл. — Зато "вращение", Люстра, "вращение" от Ра. Коловращение -вокруг оси. Люстра чмокал губами, как клювиком, раскалывал наши откровения, как зернышки, и выплевывал шелуху. Иногда он растягивался весь, даже его оттопыренные уши в этакую снисходительную улыбочку. — Интересно, но бездоказательно. Мы не находим в языке подтверждения того, что колесо сначала было ритуальным. — Люстра погладил меня по голове, как хозяин моих мозгов. — Я все думаю, к чему бы еще мой метод приложить, — сказал он Степе. Степа, это проглотил. Был у нас договор — Люстру не бить, не сняв с него предварительно его редкостные очки. Но и сняв очки, мы его, хорька, никогда не лупили как следует — он же ничего не видел. Лишь иногда драли за уши. — Люстра, почему мы русские? — спросил Степа. Люстра ответил сразу: — От воды. Русские селились на реках и на озерах. Вода — Ра, отсюда "роса", "русла", "русалки", "ручьи", "раки"... — Пшено все это — плешь. В древнерусском языке "а" никогда не переходит в "о" или "у" и наоборот. И никогда народы не образовывали самоназвания от местности. Горцы обязательно будут или чеченцы, или черкесы. — Но ведь русские от Ру, — сказал я. — От него, золотого. Если вспомнить, что Сварожич — отчество и папа его Сварог, то нетрудно предположить, что и русичи, а именно так называли себя поильменские славяне, тоже отчество. Но кто их папа? — И кто же? — спросил я. — Рус. Слово "Рус" на нас с Люстрой не произвело впечатления.. Мы, конечно, вспомнили картину "Похороны Руса" в толстенной книге по истории Руси (издание то ли Маркса, то ли Вольфа), где был изображен седобородый старец, лежащий в ладье, груженой всяческим добром. Сама ладья стояла на костре. Но кто такой этот Рус, говорилось неопределенно: то ли вождь славянского племени, то ли варяжского. Степа смотрел на нас, как дворовый пес на котят. — Так вот, Рус не только вождь племени, но и жрец солнца. Так что "русичи" — дети Руса. А "русские" — просто солнцепоклонники. И огласовки тут ни при чем. Есть три бога — троица. Ро — утренний бог, от него происходят слова родительского свойства: рожь, Род, роженицы, Родина. Это молодой бог, может быть, самый красивый, необходимый — Рожон! Ра — зрелый бог — радий. От него происходят высокие смыслы: разум, радость, радуга, раб. "Раб" — слово вовсе не низкое. Скорее всего — угодный богу, плодовитый, мощный. И работа — слово красивое. И рабенки. Но что угодно богу солнечному, не угодно богам завистливым — Зевсам и прочим тунеядцам. И "раб многомощный" превратился в "смерда". Когда общество людей перешло к рабовладению, тогда и переосмыслилось слово "раб" — из высокой категории свободного почитаемого труда в категорию подневольной и неумытой рабсилы. Ру — старый бог — умирающий. От него происходят слова: рухнуть, руина, рухлядь и, наконец, — труп, труба... Спрашивается, почему русичи молились именно этому богу? Очень просто — они умоляли его подняться утром в образе прекрасного Ро. — Степа с треском почесал голову. Он никогда еще не говорил так горячо и так долго. — Собственно, и самоназвания многих древнейших народов и племенных союзов Средиземноморья: росены, рутены, расы — происходят от обряда, от того, какому богу молились жрецы их племен. А "сен", как и сейчас, — сын. Дети солнечного жреца: Роса, Раса или Руса... Я думаю, у славян солнечная троица имела такие имена: Ро — Род и Роженицы. Ра — Радость. Ру — Руян. Остров Руяна его дом. Сейчас остров Рюген в Балтийском море. Туда он уходил. Там под землей в пещере творилось волшебное действо его возрождения. Солнечная кузница. Там варилось золото и самоцветные камни. Там рождались русалки... Кстати, "круг" — движение к Ру — солнцеход. Я слушал Степу, но смотрел на Люстру. У Люстры из-под очков текли слезы. И может, ничего не случилось бы, не коснись Степа драматургии смыслов, в чем Люстра, безусловно, усмотрел издевку. — Кстати, о твоей этой драматургии, — сказал Степа. — Одна из восьми форм Шивы, соответствующая Солнцу, именуется Рудра. Слышишь, как Ру перебарывает Ра: удушает его и сбрасывает в... И тут Люстра ударил Степу в нос. Сам заревел, забормотал и бросился бегать от нас. На бегу он попытался вытереть глаза и сорвал с головы свой "хрусталь". Очки упали на булыжник. Но Люстра не остановился. Сердца наши сжались в точку — мы бросились к очкам. Они были целы. Я протер их платком. У Степы из носа текла кровь. — Ну, Люстра, — бормотал, он. — Ну, ражий гад. Мы не обсуждали Люстрину истерику. Мы понимали его — для нас он был прав. Мы любили его. Отдавая очки его матери, мы сказали, что немножечко побили ейного Ваню, а для этого мы всегда, мол, очки с него убираем. — Не очень побили-то? — спросила она. — Очень его не побьешь, — Степа продемонстрировал ей свои расквашенный нос. — Дураки вы, — сказала сна. — Ребята в вашем возрасте за девочками ухаживают... Здесь бы и поставить точку в рассказе о блистательном первобоге Ра, тем более, что в довесочке, который мне хочется к нему прилепить, героем оказываюсь я сам, а это, по нашей, якобы, морали, ставит скромность повествующего под сомнение. Так же дня через три, может и через пять, встретил нас во дворе Андрей Федорович. — Ваня рассказал мне о вашей гипотезе с солнечной Троицей, — сказал он Степе. — Думаю, вы в свое время станете безусловно годным для бронзы. А вы... — Он повернулся ко мне: — Колесо — это интересно, но вы, по-моему, все же отстаете от друзей. — Это по-вашему, — сдерзил я. — А по-моему, так я на высоте. — Я хотел было направить этого дядю Андрюшу подальше, но, заметив булыжники в Степиных глазах, сказал нагловато: — Оставаясь фаллическим центром мироздания, столпом плодородия и общественной жизни, бог Ра все более вторгался в осмысляемый геометрией физический космос, религию и искусство, порождая гнезда слов и терминов от всех своих мыслимых транскрипций. "Пророк" — безусловно от Ра. "Грех" — тоже от Ра. Сам Ра безгрешен, потому что "грех" — это уже культура — сотворение кумира, и первым кумиром, безусловно, был сам Ра. И вот, чтобы не замутить светоносимость Ра, для обозначения процессов и принципов наслаждения русский язык нашел новый корень — "уд". Следовательно, удовольствие, удовлетворение, "удача"... Андреи Федорович засмеялся. — Удалец, — просипел он. — Бог Ра хоть и стал невольным адептом чистого разума и красоты, он все же оставил для себя бремя блаженства: удивление — радость разума! — Я помолчал и добавил мечтательно: — Хотелось бы знать, какие удивительные слова сформирует наш могучий язык, опираясь на современную матершину. Я запомнил что сказал в ответ на эту мою пламенную и, как мне показалось, ироническую речь Андрей Федорович. Не дословно, конечно, но все же... Когда народ беден и не может позволить каждому по телескопу и микроскопу, тогда пускай обратит он разум своих детей к языку, как величайшему и бесплатному инструменту познания. Язык всегда с нами в том объеме, в каком каждый из нас может его осмыслить. Он как сказочное сокровище, которое герой получает по норме — сколько сможешь поднять, столько и уноси. В нем есть все: и порох, и незабудки, и дом, и дым. Из него очень скоро можно понять, что слово "сердце" и слово "центр" синонимы, но с той разницей в смыслах, что в сердце мы имеем Бога и Любовь, а в центре — начальника и принуждение. Что размышляя над словом и делая для себя даже маленькие открытия, мы станем получать наслаждение, и наслаждение это станет подвигать нас к разуму. Ученые называют такое занятие народной этимологией. Пусть это нас не смущает: "народное" вовсе не значит "плохое". — Смелее, молодые люди, — сказал тогда Андрей Федорович. — И пусть сопутствует вам "Ода к Радости", где слово Радость вы познаете с больной буквы, как имя Бога.