– Вижу, сидишь как на иголках. Уважь, Верка, Москвареку, посиди, пока благоверная моя не вернется. Мне и самому хреново. Я, может, никому не говорил еще то, что тебе скажу. Думаешь, если б не Марья, стал бы я этикетки лудить? Во-о-о, в том-то все дело! Она у меня вон какая: вспорхнула и полетела. Хочет – пускай шампусика купит… Хоть два ящика! Хочет, пускай бирюльки какие-нибудь. Она серебро всякое любит. Чтоб звенело… Ну вы, бабы, все такие! Лишь бы напялить на себя черт-те что и звенеть побрякушками… А наше мужиковское дело – чтобы вам ни в чем никаких препятствий не было. Гуляй, душенька! А завтра к Богу пойдем… Не помню, кто это сказал… Кто-то в начале века. Розанов, что ли… Ну вот.

Москварека мотнул головой, то ли подтверждая только что сказанное, то ли протестуя против него… Поднял на Веру медвежьи глаза. В них стояли слезы…

– Милые вы наши бабы! – Он стукнул кулаком по столу, опрокинув свою чашку с шампанским. Тут же смахнул тряпицей лужицу со стола и методично налил еще. – Ты думаешь, мужику легко вынести, когда он красоту-то свою, жену любимую, изукрасить еще поболе не может… Тряпками, побрякушками, цветуечками… Дачами! Да у него скорей душа разорвется. Или сопьется вконец… А у твоего крутое время настало, ох крутое, Верка! Испытание ему дано крепкое. Денег не будет у вас. Он ведь не я – продаваться не хочет. И не продастся Алешка твой, даже ради тебя! За это ты его небось и любишь… А, романистка? Ну ладно. Он с дорожки своей не свернет – будет нетленку свою лудить. А те, кто нетленку лудят, они за это дело, за веру свою страшно платить должны. Хорошо, если к старости признают его работы… Хорошо, если галерейщик заезжий западный его разглядит или еще кто… Только это дело случая. А на случай вам вдвоем полагаться нельзя. Разорвет вас жизнь… на две половинки. Не сдюжишь ты, Верка, хоть баба ты и не из слабых. Слабину дашь… А он сломается.

– Шура, пожалуйста, давай не будем об этом, – поникнув, взмолилась Вера. – Я ведь и сама понимаю. И от меня Алешке никакой помощи – слыхал ведь, я работу бросила. Теперь у нас даже зарплаты моей нет. Знаешь, как в омут головой! Но мы с ним решили: пан или пропал! Должны мы понять, чего стоим… Преодолеем этот рубеж, выплывем, сможем заявить о себе, – значит, верный мы путь избрали. Значит, дар у нас настоящий. И не зря нас впустили в этот мир – мы сумеем выполнить свое предназначение… А насчет денег… Надо, наверно, мне снова на работу идти.

– И не думай, эко выдумала, дурища! – замахал руками Москварека. – Тебе продаваться нельзя. У тебя душа того не стерпит – сдохнет… Угаснешь, так толком и не разгоревшись… И Алешка того не попустит. Да чтобы мужик за счет бабы своей картинки на вольных хлебах малевал?! Нет, не такой он у тебя человек. Ты его зарплатой своей не унижай. Он сам все добыть должен. Слышишь, Маня идет. Потому говорю как есть, без долгих разговоров: эти сто зеленых – заначка моя. Не боись – у меня таких заначек много. Я жену свою ни в чем не стесняю, значит, право имею и о друзьях позаботиться. Если хочешь, эта помощь друзьям халтуру мою хоть как-то оправдывает… Бери без отдачи. Когда курицу купишь, когда колготки… Нельзя вам, женщинам, совсем без денег. Чахнете вы от этого. Так, может, ты месяцок и продержишься. Ты цвети, Веруня! Очень это Алешку поддержит. А о деньгах даже думать забудь. И мужику не говори. Идет?

– Идет! – кивнула Вера, в который раз удивляясь Шуриной щедрости.

Распахнулась дверь, и на порог вплыла Маня, вся окутанная облаком невесомого, легкого, как дуновение, шелкового платка необъятных размеров.

– Тетка какая-то у «Галантереи» продавала… Вот, – улыбалась она во весь свой маленький, аккуратненький рот, – я и взяла! Нравится?

– Ну-ка, ну-ка… – в восхищении приподнялся со своего стула Москварека. – Знатный платочек. А кольцо в нос купила? Ей только кольца в нос не хватает, – обернувшись к Вере, с хохотом пояснил Шура.

И по его интонации она поняла, что, несмотря на всю боль свою, на тоску по несозданному, несотворенному, он всерьез, по-настоящему счастлив.

Вера поднялась и распрощалась с радушными хозяевами, с удовольствием взглянув на них в последний раз, уже стоя на пороге: Москварека, обняв жену одной рукой, другой, как ребенка, поил ее из чашки шампанским. При этом она что-то мурлыкала, а он бубнил в бороду нечто, по-видимому, не совсем пристойное…

«Дай Бог вам счастья, милые вы мои!» – подумала Вера и, вздохнув, со всех ног кинулась в магазин – менять доллары, покупать съестное – мужа кормить…

«Мужа?» – снова споткнулась она на этом слове. И на сердце вновь навалилась незримая тяжесть. Ей не следовало так надолго оставлять его одного: на миг показалось, что за то время, пока она пропадала у Москвареки, Алексей сел в невидимый поезд, который уже отошел от перрона… И на этот поезд она опоздала!

Оставшись один, Алексей поставил на плитку чайник, чтобы заварить кофе покрепче. И тут же забыл о нем. Ему было о чем подумать.

Алексей знал, что Вера права: Ольга жива! Но этого мало – она близко. Она вот-вот появится здесь, он это сердцем чувствовал. Состояние, охватившее его, было близко к панике. Что делать?

Он повстречал Веру, которую так полюбил, что сам себе удивлялся: никогда не думал, что способен на столь безоглядное, всеохватное чувство… Он не только желал ее, не только сходил с ума от близости с ней… Он восхищался ею как личностью, как человеком, цельным, красивым… И главное – только сейчас он понял, как глубоко проникли они друг в друга, как срослись, переплелись их души. Он понял, что не просто допустил ее – женщину – на свою запретную территорию… Он еще и рад этому! И не просто рад – он испытывал от этого какой-то высший восторг.