— Да, и если не хочешь проверить на себе, то умолкни! Я спровоцировала ее — и она повелась! Теперь я нисколько не сомневаюсь, что она положила на тебя глаз!

— Да брось. Джо ответила провокацией на провокацию. И не советую тебе с ней зарываться.

— Черт возьми, зачем я вообще согласилась на эту авантюру? Ведь неспроста мы тогда с тобой разбежались! Видать, мне слишком хорошо промыли мозги, и я забыла, что ты из себя представляешь! Все, я возвращаюсь в Москву! Делай что хочешь!

Наш забурливший спор прервала своим звонком Джоконда:

— Да, кстати! — сказала «эльфийка», томно потягиваясь в своем микроавтобусе. — Вы там как раз сейчас ругаетесь. Причем, если заметили, на ровном месте. Спасибо, я еще не разучилась это делать. Всего хорошего.

Она нежно улыбнулась нам и погасила изображение.

Наверное, впервые в жизни я обнаружил в себе злость на Джо. Нашла время! Развлекается дурацкими интрижками. Силы ей девать некуда, что ли?

Но Фанни смотрела на меня уже совсем другими глазами:

— А теперь, сердце мое, определи, кто из нас тебя разыгрывает!

Пусть меня аннигилируют, если я понимал, о чем идет речь! Как мне надоели эти бабьи игры! Интересно, рекрутов на Фауст принимают? Надо при случае спросить у Элинора. Так хочется побыть в тишине!

— Вы обе, — ответил я. — И пошли уже, ко всем чертям, спать!

— Хоть она и стерва, но мне нравится, — повторила Фанни и, нырнув мне под руку, повлекла в спальню.

Нью-Йорк, Лаборатория при Управлении, сентябрь 1001 года.

Первым осенним вестником всегда является ветерок. Откуда-то с северо-запада он несет в себе запах крамолы, заготовленной будущими холодами. Уловить его в мегаполисе почти невозможно, однако он — совсем не единственный признак скорой зимы. По-другому начинает светить солнце, пробуждая в чувствительных натурах тоску по уходящему лету.

Но Элинор жадно впитывал в себя каждую перемену Внешнего мира. Полгода назад, загнанный, юноша не мог себе этого позволить. Да и сейчас он любовался метаморфозами природы отнюдь не с лирическими настроениями баловня судьбы или поэта. Что такое почти полгода затворничества, знает только несвободный. Вдобавок ко всему бывший послушник монастыря Хеала чуял: ему отмерено немного. Не говоря об этом никому, он следовал указаниям, делал то, что ему велели (как это привычно!), и тайком напитывался неведомым.

Вот уже два месяца он находился в реабилитационном психиатрическом центре при ВПРУ. Под надежной охраной и наблюдением врачей, постоянно посещаемый сотрудниками Управления, которым, конечно, было наплевать на какие-либо движения души преступника и которые преследовали единственную цель: не упустить важнейшего свидетеля против оппозиции. Таково было «распоряжение свыше», и это выполнялось беспрекословно.

Тьерри Шелл нашел способ выклянчить себе Элинора в качестве ученика. Начальство было не против такого оборота дел. Если этого «синта» удастся привести в норму и обучить, то, принимая во внимание его блестящие эмпатические способности, из монаха-отступника может получиться хороший врач. Или, по крайней мере, талантливый медассистент. А мальчишкой он оказался чрезвычайно умным и восприимчивым. Тьерри уже не раз хвалил его и перед самим генералом Калиостро, и перед ее племянником. В конце концов, должна же была фаустянину хоть когда-то улыбнуться удача в его проклятой неизвестно кем жизни!

Вместо того чтобы накачивать пациента лекарствами, врачи отправляли его под конвоем в главный корпус Лаборатории, где охранники передавали Зила из рук в руки эксперту Шеллу и его помощнице Лизе Вертинской. Стряхнув по пути со своих плеч всю тяжесть, надышавшись свежим воздухом, Элинор оживал. Губы его заново учились улыбаться при виде озорного лица Лизы и ее медно-проволочных волос. Вот только глаза молодого человека оставались по-прежнему глухими, будто прикрытыми двумя серебряными монетами — там, где должны были находиться зрачки. И это был не просто стальной блеск ожесточившихся на весь мир глаз. «Сребреники» бывшего монаха только вбирали в себя, ничего не излучая взамен. Психиатры считали это тревожным знаком и отдавали тайные распоряжения конвойным: ни на мгновение не отвлекаться от парня, быть всегда начеку. Один из врачей и подавно был уверен, что Элинор затевает очередное преступление. И ведь, как выяснилось позже, он был недалек от истины!

Но всему свое время.

А пока ученик-арестант по очереди с Вертинской склонялся над окуляром микроскопа, что-то записывал своим твердым убористым почерком, прислушивался к объяснениям Тьерри, с удовольствием проводил опыты…

Похолодание свалилось на Нью-Йорк внезапно. Влажный гудзонский бриз сменился порывами жесткого северного ветра, от которого не спасали даже гороподобные стены городских зданий. И в этот первый день настоящего холода Зила навестил незнакомец.

Юноша знал уже всех своих посетителей-надсмотрщиков. Они сменялись, но их посещения были цикличны — одни и те же лица, одни и те же вопросы. Так и должно быть. Ведь теперь ВПРУ больше интересует прибор, который передан им, ТДМ, а не сам Элинор. Лучшие ученые Содружества пытаются сейчас постичь секрет трансдематериализатора и кусают губы от зависти: появление этого устройства доказывало, что на Эсефе у Антареса работают гениальные физики, и до них общепризнанным «светилам науки» до них еще расти да расти…

По знаку Тьерри за Элинором явилось два конвоира.

— Можешь немного размяться, — разрешил один из них, главный — детина-«вэошник» с непривычной для нынешних обитателей Земли бородкой и усами. — А ты, — добавил он, уставившись близко посаженными глазами на своего напарника, — иди пока узнай насчет ужина. И как только врачам этим не голодается… Слышь, Эл, вы там хоть едите, в лабораториях своих?

Он располагал к себе тем, что никогда не показывал Элинору, будто видит в нем не человека, а «синта». Другим охранникам никак не удавалось скрыть пренебрежительное отношение к полуроботу, и каждым своим взглядом, каждым словом они подчеркивали свою «очеловеченность». Заключенный молчал и прикидывался, что это его не трогает. Притворяться Зила научили…