Шрифт:
Значит, спросила девочка, это сказка?
“В некотором роде, да. Но я говорю тебе, что если не считать того, что я придумал, всё остальное правда. Мне было тогда немного больше, чем тебе. И вот теперь мне кажется, что, например, этот визит, ночью, когда он приехал на извозчике, мнимый, а может, и действительный родственник, я тебе сейчас прочту, – вот это, мне кажется, как раз не фантазия”.
Il en est ainsi de notre pass'e. C’est peine perdue que nous cherchions `a l’'evoquer, tous les efforts de notre intelligence sont inutiles. Il est cach'e hors de son domaine et de sa port'ee, en quelque objet mat'eriel (en la sensation que nous donnerait cet objet mat'eriel), que nous ne soupconnons pas. Cet objet, il d'epend du hasard que nous le recontrions avant de mourir, ou que nous ne le recontrions pas. [25]
25
Так же обстоит дело и с нашим прошлым. Пытаться воскресить его - напрасный труд, все усилия нашего сознания тщетны. Прошлое находится вне пределов его досягаемости, в какой-нибудь вещи (в том ощущении, которое мы от неё получаем), там, где мы меньше всего ожидали его обнаружить. Найдём ли мы эту вещь при жизни или так и не найдём - это чистая случайность.
Марсель Пруст, «По направлению к Свану» (фр.)
“Если ты будешь слушать внимательно, – торжественно сказал писатель, – я посвящу этот роман тебе”.
XXXVIII Легка на помине
Всё ещё 22 февраля
Он прислушался, что-то вновь происходило за дверью. “Подслушивают, – прошептал он, – я так и знал”.
Это был скрип колёс.
“О, – воскликнул жилец, – вот это да! Вот так номер”.
Кресло-каталка застряло в дверях, ворочалось так и сяк, наконец, удалось протиснуться. Доктор медицины Арон Каценеленбоген, пятясь, вкатил кресло спинкой вперёд, развернул, сморщенное личико показалось из-за подлокотников, сильно состарившаяся Анна Яковлевна, подняв ветхую аристократическую ручку, приветствовала жильца.
Что касается доктора, то он выглядел по-прежнему импозантно, однако заметно похудел.
“Всё бывает, – молвила Анна Яковлевна, отвечая на безмолвный вопрос писателя, – представь себе: всё бывает. Даже то, чего не бывает...”
Она поглаживала тощую седовласую обезьянку у себя на коленях.
“Не так-то просто было тебя разыскать, – заметил доктор. – Забраться в такую дыру – это надо уметь”.
“Но я вижу, ты не забыл язык, это меня радует”, – поглядывая на стол, сказала Анна Яковлевна.
“Это ваша книга...”
“Можешь оставить её у себя. Она мне не нужна. Кто эта девочка, – твоя дочь?”
Девочки след простыл. Может быть, оттого, что она родилась, когда вас давно уже не было на свете, думает писатель. Может быть, это просто несовместимость времён.
“Да, мы не виделись тысячу лет. Как ты жил эти годы? – Она озирала убогое жильё, покачивала маленькой лысеющей головой. – Кажется, ты не слишком преуспел в жизни... или я ошибаюсь? Господа, помогите мне выбраться”.
Вдвоём подхватили старушку, усадили на табурет, где перед этим сидела юная слушательница. Доктор Каценеленбоген опустился в освободившуюся каталку. Подняв остатки некогда соболиных бровей, Анна Яковлевна поглядывает на стол, на исписанные и исчёрканные страницы.
На ней длинное тёмное платье, вязаная кофта, она встряхивает перед ухом спичечным коробком, как бывало, и, конечно, ни одной спички не осталось; доктор, приподнявшись, протягивает ей факел зажигалки. Запах бензина, дивный аромат дешёвых папирос. Мальчик ёрзает на диване, убедительная просьба не забираться с ногами! Всю зиму снег свозили с переулка во двор, снег стоит горой в венецианском окне, в комнате бело, и в углу за комодом нагая дама никак не может выбраться из бокала.
Дым тонкой струйкой вытекает из увядших уст Анны Яковлевны. Чёрный дым вылетает толчками из прямоугольной трубы крематория. Кто это изготовляет такие скверные папиросы?
“Дукат, – сказал писатель, – по-моему, фабрика существует до сих пор”.
“Странно. Ведь дукат – это от слова ducatum. Ты куришь?”
“В лагере курил. Махру”.
“Qu’est-ce que c’est que cette махра?”
“Махорка”, – пояснил доктор Каценеленбоген.
“Ну, рассказывай, я хочу знать”.
Что рассказывать? О чём? Писатель пожимает плечами.
“Когда вы вернулись?”
“Я один вернулся. Сбежал из эвакуации”.
“Да, да, конечно... память, память стала никуда”, – кряхтит Анна Яковлевна и кивает сморщенной старушечьей головой.
“А мама в конце войны”.
И так как за этим должен последовать другой вопрос, он объясняет: Донской монастырь. Недалеко от...
“От меня, – сказала Анна Яковлевна, – можешь не стесняться. А твой отец?”
“Мой отец пропал без вести. Зимой сорок первого”.
“Да, да, – вздыхает она. – Страшная зима. Не правда ли, доктор?”
“Вы правы, дорогая, – сказал доктор Каценеленбоген. – Зима была ужасная. Хотя лично я до неё не дожил”.
“Немцы всё ещё в России?”
Доктор Каценеленбоген дипломатично кашлянул.
“Э! э! э! – вскричала Анна Яковлевна. – Софи! Не сметь!.. Она не выносит папиросного дыма”.
Совершив в воздухе дугу, голая и тощая, того особенного цвета, который напоминает покрытый плесенью шоколад, обезьянка плюхнулась на стол.
“Софи, назад!” – громыхнул доктор, но было поздно. Раскорячившись на столе, высоко подняв загнутый кренделем хвост, Софи выдавила из себя комок и ещё один комок.
“Ужас, – пробормотала Анна Яковлевна, – что за воспитание...”
“Софи! и тебе не стыдно?” – внушительно сказал доктор Каценеленбоген.