— Да? Благодарю! Это сейчас кстати. Так к кому же все-таки обратиться по поводу болезни Виктора Константиновича?

— Пойдемте к Козлову. Для исправника его свидетельство будет наиболее веско.

— Ну и прекрасно. К Козлову так к Козлову.

От Козлова, с которым очень скоро договорились об интересующем деле, снова вышли на Новоприсутственную улицу.

— Вы, надеюсь, к нам не на один день? — спросил Кон.

— Да вот как раз получается, что на один. Сегодня же в ночь должен выехать в обратную дорогу. Так сложились обстоятельства…

Минусинского исправника надворного советпика Мухина Порфирия Константиновича сестры Окуловы прозвали Порфишкой. Мухин знал о данном ему прозвище, но не обижался, ибо главным его правилом было избегать всяких конфликтов и осложнений со ссыльными. Начальство в этом, видимо, усмотрело его слабость и прислало на его место из Енисейска нового исправника. Подполковник Стоянов превыше всего ставил «порядок и дисциплину», которую он решил внедрить во вверенном ему округе с первых же дней пребывания в Минусинске.

— А скажи, Ненашкин, — говорил Стоянов, листая журнал надзирателя, в котором должны были ежедневно расписываться ссыльные, — почему это росписей у тебя нет? Ты что же, каналья, ленишься навещать ссыльных?

— Никак нет, ваше высокоблагородие, — таращил водянисто-серые слезящиеся глаза надзиратель, — хожу ежедень, отказуются.

— Как так «отказуются»? Исправнику докладывал?

— Не единожды.

— А он?

— Не изволили дать на сей счет указания…

Стоянов шевельнул густыми черными усами под огромным горбатым носом, кинул журнал на край стола и, сверля надзирателя круглым глазом, приказал:

— Сегодня же, немедленно… старосту ссыльной колонии… ко мне!

Одноэтажное деревянное здание полицейского управления, выходящее на площадь к Троицкой церкви, находилось всего за два квартала от дома Суслонова, где жил Кон. Феликс появился перед очами Стоянова уже через полчаса.

— Вам известно, господин Кон, по какому поводу я вас вызвал? — спросил Стоянов, откинувшись на спинку стула.

— Да.

— Очень хорошо.

Феликс взял стоявший у стены стул и сел сбоку от стола.

— Хорошо, что вы подняли этот вопрос, — сказал он, — надо его выяснить до конца.

— Но я вас не приглашал сесть, — сказал Стояной, шевеля вскинутой ко лбу изломанной лохматой бровью.

— Нет, вы пригласили. — Голос тверд, а сам Кон необыкновенно спокоен, как всегда, когда чувствовал стычку с представителем власти. — Раз вы сидите, этим самым вы пригласили меня сесть.

Стоянов кинулся грудью на край столешницы. Глава мечут молнии:

— Я этого не допущу! Вы в присутствии!..

Сидевший в углу за небольшим столиком пожилой секретарь поднял на лоб очки, с любопытством ожидая, чем все это кончится.

Феликс говорит медленно, даже как-то мягко:

— Не допускайте!

— Я вас приговариваю к двухнедельному аресту, — вскакивает с места Стоянов.

— Принимаю к сведению, — спокойно соглашается Феликс. — Будьте любезны дать мне копию постановления.

— Я велю выдать его вам сейчас же. — Стоянов смотрит на секретаря, и тот, торопясь, выписывает злополучную бумагу.

— А теперь, — говорит Феликс, складывая белый лист пополам, — я обжалую это постановление у губернатора.

— Как вам заблагорассудится. Но прежде вы отсидите две недели.

— Нет, не отсижу. Вам официально объявлено об апелляции губернатору.

Стоянов вопросительно воззрился па секретаря. Тот кивает: да, совершенно верно, до решения по апелляции арестовать нельзя. И подполковник, сообразив, что переиграл, рычит сквозь плотно сжатые зубы:

— Я вас больше не задерживаю, господин Кон.

Феликс молча вышел. Глядя ему вслед, исправник вдруг почувствовал, что с этой минуты его, Стоянова, в Минусинске ждет, пожалуй, больше неприятностей, чем удовольствия от сознания своего всевластия. Спросил у секретаря:

— Чем живет этот господин, кроме официального пособия? Ведь у него жена и двое детей?

— Да. Господин Кон служит письмоводителем у господина барона Гадилье…

— А-а, это мировой судья. Между прочим, он такой же барон, как я турецкий Осман-паша. Курт Александрович — обыкновенный латышский мещанин.