В басовитый рев заводов и фабрик врывались свистки паровозов.

Оглушенные, притихшие, затаились магнатские особняки Краковского предместья, Уяздовских Аллей и Маршалковской улицы, предместья Желибож…

А когда гудки смолкли, несколько минут на улицах стояла такая тревожная тишина, что казалось, еще минута — и загремят взрывы…

Но вместо взрывов со стороны перекинутых через Вислу мостов донеслось нестройное тысячеголосое пение.

Площадь Витковского, место сбора пролетариев варшавских предместий, захлестнута человеческим разливом. Ярко пламенеют красные знамена. Взобравшись на фонарные столбы, какие-то ораторы произносят речи. Но слов их расслышать почти невозможно.

В самом центре многотысячной толпы возвышается помост, сооруженный из столов и стульев, но пробраться к нему нет никакой возможности. Однако Петрусиньский и его товарищи быстро освободили проход, и вскоре Феликс и Мария оказались возле импровизированной трибуны, на которой Феликс среди других ораторов увидел Юзефа Ротштадта, известного в революционных кругах под кличкой Красный. Значит, митинг проводят обе партии — ППС и СДКПиЛ.

— Польский пролетариат — слышал Феликс слова Юзефа, произносимые медленно и уверенно, — выдержал экзамен пролетарской чести… Пролетарии Варшавы и всех промышленных городов Привислинского края… по первому же сигналу из Петербурга… поспешили самоотверженно включиться в борьбу за общее дело… под общим знаменем!

Крики:

— Долой самодержавие!

— Позор царским палачам!

— Да здравствует Учредительное собрание!

— Да здравствует республика!

— Автономия Королевства Польского!..

— Да здравствует независимая Польша!

Феликса тронули за рукав — он обернулся. Перед ним стоял Квятек. Бледный, растерянный.

— Дай мне слово, — хрипло сказал он.

— А сейчас, — громко объявил Кон, оборачиваясь к демонстрантам, — выступит… известный вам товарищ Тадеуш…

Феликс хотел таким представлением подбодрить Квятека. Но тот пропусил все это мимо ушей.

— Только что… нам стало известно, — говорил Квятек, выдавливая из себя слова, — что обер-полицмейстер барон Нолькен подал рапорт генерал-губернатору Черткову… полиция не в силах справиться с народными выступлениями… Нолькен просил передать власть военным… генерал-губернатор согласился. — Голос Квятека дрогнул. — Товарищи! Это значит, что фактически в городе введено военное положение…

— А ты нас не пугай! — крикнули из первых рядов.

— Мы знали, на что идем!

— Долой самодержавие!

— Да здравствует Учредительное собрание!

— Товарищи! — старался перекричать рабочих Квятек, — вот у меня в руках Кония приказа генерал-губернатора войскам… «Действовать строго и решительно. Никто не будет привлечен к ответственности… за последствия военных действий…» Вы слышите, товарищи? Мы призываем… мирно разойтись… по своим районам. — И обернулся к Кону. — Болеслав! Надо остановить демонстрацию. Будет кровопролитие…

— Поздно, — сказал ему Кон и обратился к рабочим: — Товарищи! Тадеуш просит остановить демонстрацию, прекратить забастовку, а иначе, мол, может произойти кровопролитие. Но кто сможет остановить море? Море гнева, море возмущения людей труда бесчеловечной государственной системой? Это море сметет всякого, кто станет на его пути!

…К Кону пробрался Петрусиньский:

— Товарищ Болеслав! Казаки!

— Пойдем по Сенной…

— Там драгуны и солдаты…

Задние ряды демонстрантов, не зная причины остановки передних, продолжали двигаться. Передние не выдержали напора — толпа покатилась прямо на казаков, сидевших в седлах с карабинами в руках. И тут же Феликс услышал, как пронзительно вскрикнула раненая женщина, почувствовал, как ударился в его плечо головой сраженный насмерть молодой рабочий… Крики отчаяния смешались с проклятьями, шум беспорядочного движения толпы, понесшей Феликса вдоль Сенной, приглушенные расстояниями винтовочные залпы, револьверные выстрелы, глухие взрывы самодельных бомб — все это смешалось в какой-то вихрь, длившийся невозможно долго, из которого Феликса вырвала чья-то сильная рука, затащившая его в подъезд высокого старинного дома… Феликс огляделся. В подъезде собралось много людей: Ян Стружецкий, Мария Пашковская, Ротштадт, Петрусиньский с рассеченным саблей полушубком и еще несколько хмурых рабочих самых разных возрастов.

— Болеслав! — возбужденно заговорил Петрусиньский. — Войска захватили мосты, и теперь наши колонны отрезаны от правобережья. Как быть?

— Мосты ночью отобьем. А до вечера ни в Прагу, ни в Таргувек не прорваться. Сейчас твои ребята должны задержать казаков и драгун. Разбивайте фонари, перекрывайте улицы — нельзя дать казакам возможность рассеять рабочие колонны. Надо организованно отойти.

Толпа поредела. В отдалении беспрерывно хлопали выстрелы, ухали взрывы.

Из-за угла вылетела пролетка. Из нее выскочила тоненькая молодая женщина. «Кошутская», — узнал Кон.

— Болеслав! — крикнула она. — Тадеуш арестован казачьим патрулем.

— Куда его отправили? — спросил Кон.

— В Ратушу.

— Там, в подвале, следственное отделение. Значит, за жизнь его можно не беспоконться. Если казаки сразу не расстреляли, а сдали в следственное отделение, то там сейчас о нем забудут на несколько дней. А тем временем мы что-нибудь придумаем.

— А как быть с вами? — спросила Кошутская.

— Со мной?

— Товарищи послали меня передать, чтобы вы вернулись в Варшавский комитет…