Шрифт:
Оиси слушал Алого с сочувствующей улыбкой, не понимал сказанного, думал, что умирающий бредит. Но трогательная забота о старике поразила самурая.
Алый, лихорадочно блестя глазами, продолжал:
– Ты, наверное, не понимаешь, как можно спасти человека, которого убили пять столетий назад? Да, для моей истории Харикава уже потерян безвозвратно. Но если ты послушаешься меня, возникнет новая ветвь реальности, параллельная нашей. В ней Харикава останется жив…
Алый застонал и на минуту забылся. Но потом снова разлепил веки.
– Мы сами пишем историю человечества… И я верю, что настанет день, когда люди параллельных времен сольются в единый союз… И тогда во всей Вселенной не будет ничего сильнее Человека! Я верю. Нас с Иваном послали выручать Харикаву, помешать ему встретиться с тобой… И мы опоздали…
– Ты умираешь, - прервал его Оиси.
– Прекрати лишние разговоры и помолись лучше, чтобы предстать перед Творцом со спокойной совестью!
– Думаешь, я брежу?
– Алый рывком поднялся на локте и заскрежетал зубами от боли.
– Думаешь, это бред? Смотри!
Он вперил взгляд в бамбуковую чащу. Лицо его окаменело, только синяя жилка билась на потном виске.
И Оиси увидел… Один за другим на границе зарослей надламывались и ложились на снег стволы бамбука. Скоро на этом месте образовалась глубокая просека.
Алый снова застонал и откинулся затылком на комель пня.
Лицо его было как кусок мрамора.
– Я бы и с тобой мог так же… Не хочу! Противно это… Отпусти старика!
Крисито нахмурился.
– Ты демон?
– спросил он с угрозой в голосе.
– Да не демон я!
– Алый страдальчески сморщился.
– Человек!… И ты человек! Неужели мы, люди, не сможем понять друг друга?… Но на какой бы поступок ты сейчас ни решился, прежде подумай. Ты на то и человек, чтобы думать! Не забывай этого! А сейчас отойди подальше. Я вызову Ивана…
Оиси послушно отошел. Он уже не испугался, когда из просеки на поляну полезла Машина. Волнообразно двигая кривыми ножками, она подковыляла к Алому, зависла над ним и вдруг легла на него плоским брюхом. Крисито представил себе, что стало с незнакомцем под такой тушей, и ему сделалось нехорошо. Но когда чудовище поднялось и растаяло в воздухе, на том месте, где только что сидел человек, остался лишь раздавленный трухлявый пень.
Крисито молча смотрел на вдавленные в мерзлую землю щепки. В голове его было пусто и гулко, словно она и не голова вовсе. Потом в ней появилась первая мысль: “Ты на то и человек, чтобы думать”.
Кто-то положил руку ему на плечо. Рядом стоял Харикава.
– Я готов!
– сказал он.
– Будем биться!
Оиси скользнул взглядом по стоптанным соломенным варадзи [Варадзи - обувь для дальних путешествий.] на ногах старого самурая, по одежде с прилипшим к ней снежным крошевом, по иззубренному в поединках с разбойниками мечу в костлявых пальцах, по усталому, решительному лицу его, и выше: по небу, где высоко над их головами рождался новый день. Потом он спросил:
– Скажите, сэнсэй, как звали вашу дочь?
СЕРГЕЙ СМИРНОВ ЛЕСНИК
Нельзя идти в лес в плохом настроении.
Эту истину Троишин усвоил давно, лет пятнадцать назад, когда еще был “профессиональным горожанином”.
Лес - сложнейшая система биополей - чутко следит за каждым шагом пришельца. Если тот в бодром расположении духа, все в порядке: пришел друг, с миром, добротой, сочувствием. И лес встретит его как своего. Конечно, он не сделает гостя счастливым на всю жизнь: зато еще долго после прогулки тот не станет злиться и волноваться по всяким досадным пустякам, как случилось бы, не пойди он по грибы или просто подышать свежим воздухом. Но если гостить в плохом настроении - лесу будет больно. Он отпрянет поначалу, но затем, чтобы защититься, начнет осторожно обхаживать человека, вытянет из него, как промокашка чернильное пятно, все недовольство и неприветливость, наверняка успокоит - но сам поплатится: где-то не прорастет желудь, не выведется птенец в гнезде, засохнет веткаБыстрые шаги пронеслись вверх по крыльцу. Кто-то решительно толкнулся в дверь, на миг замер, соскочил вниз… И вот, обежав террасу, торопливо, взволнованно застучал по стеклу ладонью.
– Геннадий Андреевич! Проснитесь, пожалуйста!
Троишин отбросил одеяло, босиком подскочил к занавескам.
Утренний избяной холод сразу разбудил его и встревожил еще сильнее, чем перепуганный голос за окном.
– Что такое?
На Варе лица не было.
– Геннадий Андреевич! Скорее поедемте!
– Варя дышала с надрывом - видно, бегом прибежала за лесником.
– Такая беда! Они всех убили… Скорее, пожалуйста…
Холод от половиц вдруг разом поднялся по ногам и колко прокатился по спине, как порыв зимнего сквозняка.
Троишин кинулся одеваться - с трудом щелкнул поржавевшими застежками старых подтяжек, без портянок натянул сапоги, набросил на голое тело ватник.
За стеной слышались громкие всхлипывания - Варя, дожидаясь его, плакала.
…После трехдневного обложного дождя, притихшего за ночь, в воздухе клубилась сыпкая морось. Дорогу развезло, грязь блестела гладкими водянистыми комками, в колеях стояла мутная вода.
Машину мотало по сторонам, и удерживали ее на дороге только глубоко разбитые колеи - березовые стволы у обочин при каждом рывке колес обдавало жидкой слякотью.