— Это не наш епископ. — говорит под руку Пьер, второй мастер в мастерской. — То есть…

— Поняла.

Епископ, ясное дело не наш, потому что наших епископов не бывает. Но этот и не наш, марсельский. Наш, он идолопоклонник, конечно, но хоть Писание сам читал, что для ромского священника — редкость. И прочел там, что отступившего сначала увещевать надо, а потом отвернуться, а больше ничего. И так и делал, за что да простит ему Господь все его прочие глупости. Только дураками ругал, но не трогал. Ну и мы с ним так же.

— Я хотел обратиться к вам — «дети мои», но вы пока не дети ни мне, ни Богу… — Голос, как солдатский шлем — металлический, блестящий, птиц с карнизов и крыш как ветром снесло. И выговор северный. — Я обращаюсь к вам на простом языке, потому что от языка Церкви вы отреклись!

Как же, отреклись. Господь наш, Иисус Христос, вообще на арамейском проповедовал. На нем и апостолы писали. Только Иоанн с Павлом — на греческом, образованные были. А на латынь Писание когда еще перевели, да сколько при переводе напутали.

Пьер рядышком младшим тоже что-то говорит про арамейский. Подбадривает. Нам хорошо шутить, мы босиком на камнях не стоим… а и тоже, думать людям нужно было.

— Все эти годы, церковь, верная духу братской любви, не поднимала на вас руки, действуя только словом. И это несмотря на то, что отступничество ваше ежечасно оскорбляло Господа Бога! Не лгите себе — не идолов вы отвергаете, но самого Христа! Когда грешная женщина умыла и умастила Его, не сказал Господь, что это идолопоклонство! Когда на свадьбе претворял Он воду в вино, не хулил Он мирские радости, но благословил любое честное веселье и уделил ему от Себя. Чудо пресуществления творит Он для нас ежедневно и тысячекратно — и это Его плоть и кровь бросаете вы псам, это Его называете вы мертвой вещью, пустотелым кумиром и средоточием идолослужения. Клятву при крещении дали вы ему — и клятву эту предали. Сера и огонь ждут вас за краем мира, озеро огненное и червь неумирающий.

Птицы так и кружат над площадью, как тут сядешь, когда само небо гудит.

— Вот был бы проповедник… — говорит маленькая Мари.

— Нет, плохой из него проповедник. Я тебе потом объясню.

Дочка кивает. Знает, что объяснит.

Этот, безымянный, тоже читал Писание. Но вычитал в нем свое. Того, до кого дошли Слова Господни, отличить просто. Проще простого. Как бы худо он их ни понял, как бы на свой лад ни перекроил — а говорить он будет о любви. А этот потому и гудит, что внутри пустой, как тот кимвал бряцающий.

А люди вокруг, не свои, а дальше, тусклеют, ежатся. Не то холод до костей дошел, не то проповедь.

— Но честь Божью, — низко, по-настоящему низко, от самой земли гудит голос, — не защитишь убийством. И не людям уничтожать то, что не стал истреблять Господь.

Вот теперь вокруг не беспокойство, а страх. Что ж они такое придумали? А вот этого нельзя. Нельзя бояться.

— Господь с нами, — тихо, отчетливо говорит Мадлен. — Кто может грозить нам?

— Но нельзя и верным терпеть беззаконие — потому что либо беззаконник, упившись вином гордыни своей, откроет ворота врагу, либо Господь, возмутившись тем, что агнцы его терпят меж собой козлищ, поразит город. И сегодня говорю я вам, именем церкви, именем власти, носящей меч на благо ваше, и именем самого Иисуса Христа: отриньте заблуждение, вернитесь к Господу, который ожидает вас, как отец блудного сына — и будьте среди нас братьями. Те же, кто отказался и от Господа, и от преломленного хлеба — да будут извержены, дабы не могли причинить вреда и впустить в дом чуму!

А вот тут ошибка у вас вышла. До того могло сойти, а сейчас не сойдет. Мы не приблуды какие, мы все марсельцы и в городской коммуне состоим, и налог платим. И никакая власть нас без суда из дому выгнать не может. Права не имеет. Арестовать можете. Обвинить хоть в краже луны с неба — можете. Держать видных людей в тюрьме год и один день «по крепкому подозрению» — можете, и этого все ждали. Даже пожечь можете — незаконно это, да к то ж виновных отыщет? А выгонять, нет, не пройдет. Тут все встанут, даже самые что ни есть идолопоклонники. Потому что мало ли с чем к ним самим завтра придерутся. Не выйдет.

Стиснуло вдруг с боков — будто площадь вдвое уменьшилась. Детей чуть с ног не снесло, младшую едва удалось подхватить. Подмастерья спохватились уже. Уф, стоим — и не потерялся никто. Это солдаты. Проталкиваются куда-то… нет, не так. Они не просто идут, они толпу собой делят, как сетку накинули — так чтоб между их шеренгами человек сто оказывалось, не больше.

Какой-то судейский в черном вышел вперед, почти до края помоста. Тоже чужой. Кричит. Епископ не кричал, а слышно было лучше. А тут как ветер относит.

— …совет городской и совет цеховой… Постановили… кто не верует в Господа нашего Иисуса Христа… не может приносить клятв именем его… а произнесенное… недействительно как ложное… а потому все права, обязанности и обязательства, ложной клятвой подтвержденные, отменяются как пустые и ничтожные… кто под ложным предлогом возжелал… коммуны… лишаются огня и воды… имущество принадлежит… членам семьи, чья клятва действительна или восстановлена в силе… коммуне… изгнаны из пределов, где действуют городские свободы… не имея ничего, кроме… рубах, чтобы прикрыть наготу…