— А как бы вы описали то, что произошло в промежутке?

— Ну то, что предшествующие сражения были весьма удачны для армии Его Святейшества вы, разумеется, указали ранее. Десяток захваченных крепостей Орсини и их союзников — это, определенно, победа, хоть финальное сражение и закончилось пренеприятнейшим разгромом. Тем более, что Орсини, Санта Кроче, Бальони и Вителли уже полностью исчерпали свои силы во время осад и обороны, а на выручку Папе явились толедцы во главе с Гонсало де Кордобой, свежие и полные сил. Так что на долю Орсини и прочих выпала только одна победа, и то трудно назвать ее славной, и десять весьма печальных поражений. Разумеется, они предпочли склонить головы, получить назад свои крепости и пополнить папскую казну. Быть бездомными им никак не хотелось… Впрочем, если бы не январь, речь бы шла уже не о домах, а о жизнях. Если Его Святейшество хотел помириться с Орсини, он очень удачно выбрал командующего.

Секретарь кивает. Покойный Хуан Корво был удивительно плохим военным. А Папа пожелал поставить его над Гвидобальдо Урбино, которому Хуан разве что в оруженосцы годился. Поговаривали, что поражение — целиком и полностью на совести покойного герцога Гандии, потребовавшего от Гвидобальдо подчинения. Впрочем, сам герцог Урбино на эту тему не распространялся, по крайней мере, публично.

— Вы правы, но я не думаю, что в январе кто-то хотел оказывать услугу Орсини — а летом того же года — Его Святейшеству.

— Так или иначе, и Его Святейшеству, и всем его добрым подданным повезло, и говоря об этом вам, я не боюсь показаться бесчувственным. Несомненно, горе отца, потерявшего возлюбленного сына, безмерно, но приобрел он куда больше, чем потерял.

— Его Святейшество потерял… человека, который не мог быть достойным полководцем церкви. Но что он приобрел? — секретарь всерьез удивлен, в конце концов это он, а не синьор Петруччи, проводит жизнь в папской канцелярии и узнает обо всем раньше всех.

— Будущего полководца Церкви, я предполагаю, и весьма достойного. Не в сравнении с покойным Хуаном, да упокоит его Господь в мире, которого он не знал при жизни, а достойного в сравнении с другими гонфалоньерами Церкви.

— Вы так полагаете?

— Я в этом практически уверен. Если бы я не знал, как Его Святейшество любил старшего сына, я бы, признаться, заподозрил совсем неладное.

— Почему, простите, любил? — Вроде бы и вина синьор Петруччи пил совсем мало, пару чашечек, но в сыновьях Папы уже запутался. — Если ничего не произошло в последние дни, а вам не сообщили последние новости, в этой любви сомневаться нет причин…

— Как это почему? — Теперь уже сиенец смотрит на секретаря, будто тот хватил лишку. — Всегда предпочитал его прочим, дарил ему деньги и земли, прощал ему любые выходки и даже это безумное поражение в январе… оплакивал его так, что сам едва не умер. Как же тут можно усомниться?

— Вы, кажется, говорите о покойном Хуане… так он, помилуйте, на год младше нынешнего герцога Беневентского?

— Что вы, мессер Бурхард, он как раз на год старше.

— Да нет, простите, он как раз второй сын, после покойного Пьетро Луиджи, или, как его звали чаще, Педро Луиса, что скончался десять лет назад. Не помню, были ли вы тогда в Роме…

— Мессер Бурхард, вы меня удивляете. Третий, именно третий. Да в самом деле, хоть у Его Святейшества спросите, или у монны Ваноццы — уж она-то помнит, кто у нее по очереди какой.

— Я, конечно, удостоверюсь лично, но вам же, кажется, доводилось видеть братьев вместе… тут ошибиться трудно. Хотя слова матери, конечно, лучший аргумент.

— Доводилось… но мне потому это и казалось очевидным. Если бы тогда еще кардинал мог приказывать брату по праву старшинства, он бы приказывал.

— Так он и приказывал… — удивляется папский секретарь. — Вот, сейчас, как это у меня записано… В среду, 14 августа, высокочтимый синьор кардинал Валенсийский и сиятельный синьор Хуан Корво герцог Гандия, возлюбленные сыновья Святейшего Папы нашего, ужинали в доме синьоры Ваноццы, своей матери. После ужина, ввиду наступления ночи и вследствие настойчивого желания высокочтимого синьора кардинала Валенсийского возвратиться в апостолический дворец, оба сели на лошадей или мулов с немногими из своих слуг, которых имели очень мало, и поехали почти до палаццо высокочтимого синьора Асканио, вице-канцлера, в котором жил Святейший Папа наш, будучи вице-канцлером, и который сам построил. Там герцог, сославшись, что намерен пойти куда-то в другое место для развлечения, прежде чем вернуться во дворец, получил такое позволение от кардинала — брата и повернул назад, отпустив своих немногих слуг, за исключением вестового…

— Если это было похоже на то, что видел я, то кардинал не приказывал. Он просил. Очень, очень вежливо.

— Ну, — признается Бурхард, — я записывал со слов тех, кто вел расследование. Но очень подробно, чтобы ничего не упустить. Что же касается бывшего кардинала Валенсийского… он, знаете ли, так обычно и приказывает, вот только путать это с просьбой я бы не стал.

Это покойного можно было за три улицы или за четыре залы услышать, даже если он просто пребывал в хорошем настроении. Плохой военный — из-за слишком высокого мнения о своих дарованиях и заносчивости, но в остальном — обычный молодой человек из благородного ромского семейства. Можно даже сказать, блестящий. Щеголь, любитель красивых женщин и большой проказник. Вот бывший кардинал… неведомо, что такое. Тихий, любезный и на удивление неискренний. Ни о ком дурного слова не скажет, вот только спорить с ним у папского секретаря ни малейшего желания не возникало. Еще точнее, желание пропадало само собой.

И просыпалось только потом, когда молодого человека уже не было рядом. Выбор Его Святейшества казался Бурхарду не только естественным, но и блестящим. Из Чезаре должен был получиться — да и получился — замечательный священнослужитель. И до самой смерти брата никто и предполагать не мог, что кардинал Валенсийский недоволен своим положением.

Зато потом это стало настолько очевидно, что по Роме поползли нехорошие слухи. Впрочем, слухи поползли едва ли не в день гибели Хуана. Дескать, один из братьев так завидовал другому, что решился на братоубийство. Многие верили. Даже тогда, хотя и предположить никто не мог, как все обернется, не было ни единого повода.