Радости добавляло и очередное повышение цен на плутоний. Американское правительство любезно согласилось скупать её плохие какашки для нужд атомной энергетики. Биси надеялась, что к совершеннолетию на её счету скопится сумма, достаточная для оплаты услуг самого лучшего психоаналитика Нью-Йорка.

Коляска Серафимы остановилась неподалёку от Иеремии, Люси и Гейдара Джихада.

— А вот и вы, — тень улыбки озарила счастливое лицо художницы, — я ужасно по вам соскучилась. Вы — настоящий ценитель искусства, профессор, я только теперь оценила ваши рецензии по достоинству.

— Кстати, — несколько смущённо сказал профессор Джихад, — я тут недавно разбирал старые бумаги. И нашёл черновик статьи про ваше творчество. Сами понимаете, писал он. Я собирался публиковать его в "Артс Америкэн", если вдруг Биси начнёт капризничать. Ну, чтобы… сами понимаете.

— Чтобы меня морально уничтожить? — уточнила Серафима. — Увы, я этого заслуживала. Во-первых, я была внутренне нетолерантна к критике. И, во-вторых, мои картины никуда не годились. Кстати, я посмотрела бы. Рецензия Гитлера — это в любом случае интересно.

— К сожалению, я бросил рукопись в огонь, — развёл руками профессор. — Я покидаю арт-критику. Без Гитлера в животе мне трудно быть настолько безжалостным, насколько этого требует профессия. Медицина мне тоже надоела. В общем, я теперь сотрудник ФБР. Буду работать в Гуантанамо. Завтра сажусь в самолёт — и прости-прощай, Нью-Йорк!

— Интересная работа? — вежливо спросила Люси.

— Ну как сказать, — доктор на секунду задумался, — я буду помогать людям говорить правду и проявлять доверие к американскому правительству. Будут востребованы мои навыки критика, хирурга и психолога. И у меня получается! Недавно я беседовал с одним неразговорчивым типом, неким Чехом Словаком. Помог ему минуты за две. Добрым словом и калёным железом можно достичь гораздо большего, чем просто добрым словом.

— Рада за вас, — искренне сказала Серафима. — Мы, художники, тоже помогаем людям осознать правду. Кстати, не хотите ли посмотреть мою новую картину? Я закончила её вчера ночью, сегодня её привезли. Она в соседнем зале.

Через несколько минут вся компания стояла перед огромным полотном.

Новое зрение художницы просветлило её стиль. Цвета стали уверенными и спокойными: солнце на картине было воистину золотым, каждая травинка — изумрудно-зелёной, капли дождя — серебристыми, кровь красной, кости — белыми, а отсечённые части тел — сизыми и багровыми.

— Это "Кастрация святого Бонифация", — представила полотно Серафима. — Я считаю её своей лучшей работой… на сегодняшний день, — последнее она сказала со сдержанной гордостью уверенного в себе мастера.

— Весьма любопытно, — раздался низкий мужской голос позади.

Уисли недовольно обернулась и увидела высокого тощего мужчину с седой головой, восседавшего на инвалидной коляске. Заметив её, он подъехал поближе, и стало видно, что у него нет правого уха, а вместо левой руки — изящный титановый протез. Из шеи торчала какая-то трубка, под пиджаком виднелись тонкие провода электростимулятора, подобранные под цвет сорочки.

— Простите назойливого старика, — церемонно сказал он, — но меня заинтересовало это полотно. Мне оно напомнило Вьетнам. Там в плену со мной проделали нечто подобное… Меня зовут Маккляйн, Джордж Маккляйн. Полковник Маккляйн, если совсем официально.

— Серафима, — представилась Найберн, разворачивая коляску. — Я нарисовала эту картину. Вы воевали во Вьетнаме, полковник?

— Ну не то чтобы воевал, — смутился Маккляйн, — я был тогда зелёным мальчишкой. По-настоящему я воевал в Гондурасе. Вот посмотрите, — он ловким движением извлёк из правой глазницы глаз, оказавшийся стеклянным, — это мне презентовал лично команданте Вильялобос в качестве извинения. Команданте несколько погорячился, когда допрашивал меня в полевых условиях, зато оставил на память красивый сувенир. Если бы это было уместно, — галантно склонил он голову, — я подарил бы вам его на память: я поклонник вашего творчества.

— О, что вы, не стоит, — проворковала Серафима, ловко разворачивая коляску. — Мои картины очень далеки от совершенства.

Старик смутился ещё больше.

— Я старый солдат, — пробормотал он, — я не знаю тонкостей искусства. Но я в восторге. И в отставке, — добавил он. — Печень, знаете ли, пошаливает, гемоглобин плохой, так что пришлось уйти со службы подобру-поздорову. Вот и трачу время на музеи. Люблю красоту. Хотя вон та вытянутая кишка у вас как-то очень провисает, — придрался он к второстепенной детали.

— Это потому, что она полная, видите вздутие? — Серафима нажала на кнопку, придвигая свою коляску ближе к стариковской. — Пустая была бы натянута сильнее. Я читала специальную литературу на эти темы. Но вы-то всё это видели в жизни? Как я вам завидую…

— Может быть, — набрался смелости старик, — мы продолжим в другом месте? Тут поблизости есть неплохое заведеньице с удобным пандусом для инвалидов… То есть, конечно, если вы не против и у вас есть время на старика…

— Я не против, — чуть кокетливо наклонила голову Найберн. — Совсем даже не против. Мне с вами хорошо и уютно… как будто мы давно знакомы.