Шрифт:
— Ничего, приспособимся, — ответил Упендра. — Люди живу, и мы привыкнем. Я все рассчитал. Продам ножницы, и на первое время мне хватит. А там издам книгу, или еще что-нибудь подвернется. К чему загадывать наперед?
«Так все-таки дарит он мне ножницы, или нет?» — встревожился Чемодаса. Но спросить об этом напрямик постеснялся и сказал:
— Боюсь, что сразу ты их не продашь. Там ножниц хоть пруд пруди.
— Зачем же сразу? — невозмутимо ответил Упендра. — Сперва осмотрюсь, поторгуюсь. Ну, а если предложат хорошую цену, так почему бы и сразу не продать.
Опять наступило молчание. Каждый думал о своем.
— Нет. Все-таки продавать ножницы — это последнее дело, — сказал Чемодаса. — Если бы у меня были ножницы — я бы ими знаешь как дорожил!
— Понимаю, — сказал Упендра. — У меня когда флейту взяли, так я почти трое суток места себе не находил — боялся, что уплывет.
— И чем кончилось? — спросил Чемодаса.
Уплыла, — ответил Упендра. [74]
Наступило тягостное молчание.
12. — А может, у тебя в сундучке что-нибудь завалялось? — с надеждой спросил Чемодаса.
74
По Закону о востребовании, последний бывший владелец востребованной вещи обладает преимущественным правом ее востребования у нового владельца, однако само право востребования наступает для него лишь по истечении трех суток с момента передачи. На третьих лиц данное ограничение не распространяется. Таким образом, последний бывший владелец востребованной вещи может реализовать свое преимущество только при условии, что в течении трех суток вещь не будет востребована третьим лицом. Если бы Упендра был более сообразительным, он мог бы сохранить свой инструмент, воспользовавшись лазейкой в законе, а именно договориться с каким-нибудь незаинтересованным чемоданным жителем о том, чтобы тот, не дожидась истечения трех суток, востребовал флейту у нового владельца и сразу же передал ее ему. Подобным образом поступают многие бывшие владельцы. Хотя такая практика в чемоданах осуждается, и даже на официальном уровне был принят ряд постановлений о мерах по упорядочению оборота вещей, однако эти постановления носят скорее декларативный характер, поскольку в большинстве случаев доказать фиктивность востребования практически невозможно, и новому бывшему владельцу, не успевшему вдоволь попользоваться вещью, легче прибегнуть к такому же способу ее возврата, чем судиться с прежним бывшим владельцем. – сост.
— Я же сказал: ничего.
— А вдруг все-таки осталась какая-нибудь вещь, — настаивал Чемодаса, — У меня самого сколько раз так было. Ищешь-ищешь, думаешь, потерял. Глядь — а она лежит себе в уголке.
— Да нет же! Я искал. Да у меня там и углов особых нет, все кругло, как кастрюле.
— Давай вместе поищем!
— Хочешь — ищи. Только я тебя уверяю, что это напрасный труд.
Упендра стащил свой колпачок и откинул крышку черепной коробки. Она, действительно, оказалась круглой, как кастрюля, и совершенно пустой. Чемодаса навсякийслучай постучал рукоятками ножниц по дну сундучка, в надежде, что оно окажется двойным. [75] Но двойного дна не оказалось.
75
Такая игра природы изредка наблюдается в чемоданах. – сост.
Упендра захлопнул крышку и натянул колпачок.
— Ну, теперь убедился, что я был прав?
— Да, — вздохнул Чемодаса.
Обоим было невесело.
— Даже передать не могу, до чего все-таки неприятное ощущение, — сказал Упендра.
— От чего? — невинным тоном спросил Чемодаса, а про себя подумал: «Ясно от чего: совесть заела. За ножницы. Сейчас оправдываться начнет».
— От этой пустоты, — с горечью проговорил Упендра, — Чувствую себя так, словно меня обокрали. Веришь ли, с той минуты, как я это обнаружил, меня моя голова стала просто раздражать. Вот скажи, пожалуйста, на что она мне теперь? Каково ее предназначение?
Чемодаса пожал плечами.
— Вот видишь! И я не знаю, хотя все время только об этом и думаю. Хоть возьми да продай, честное слово! Лишняя тяжесть, да и только.
13. Чемодаса сидел, понурив голову. Маленькие ножницы в его руках тускло поблескивали прощальным стальным блеском. И вдруг — он чуть не вскрикнул, ослепленный внезапно сверкнувшей идеей. Не в силах усидеть на месте, он встал и произнес зазвеневшим от волнения голосом:
— Слушай! А почему бы тебе и вправду ее не продать?
— Гармошку — ни за что! — твердо сказал Упендра.
— Да не гармошку! Голову!
— Ты с ума сошел, — убежденно произнес Упендра, отодвигаясь от него. — Вы все здесь с ума посходили. Остаться без головы, чтобы меня все принимали за осужденного?! А о лице моем ты подумал? На чем мне прикажашь его носить? На заднем месте?
— О лице ты не беспокойся! — быстро, как в лихорадке, заговорил Чемодаса. — Найдем мы, на чем тебе его носить. Вот увидишь, найдем! Ты еще знаешь, с какой гордостью будешь его носить? Как никто! Лицо — это не главное. Были бы руки где положено. А для лица всегда место найдется.
Он стоял посреди сарайчика с пылающими от волнения щеками и блестящими глазами, вдохновенно потирая руки. Решения, одно другого дерзновеннее, проносились перед его мысленным взором. Он зажмурил глаза. Все смелее, смелее! Все невероятнее! У него даже дух захватило. Так бывало всякий раз, когда он придумывал что-нибудь новое, небывалое. Вот сейчас, сейчас родится самое лучшее, самое неожиданное, самое окончательное решение, и вместе с ним — твердая уверенность, что так тому и быть.
— Есть!
— Что там у тебя есть? — с тревогой спросил Упендра. — Сделай милость, объясни, что с тобой происходит. Ты весь горишь. И кстати, молодец, что напомнил. У меня как раз ничего нет к обеду. Предлагаю выйти где-нибудь перекусить, заодно и разомнемся. Я, честно говоря, засиделся. Или лучше я сам сбегаю, а ты отдохни.
14. Но Чемодаса даже не слышал его. Мускулистый, широкоплечий, он стоял перед Упендрой, загораживая дверь, и помышлял лишь о том, чтобы как можно скорее провести в жизнь свою дерзновенную идею. Проскользнуть мимо него не было никакой возможности.