Шрифт:
Вся кровь кинулась в лицо Чемодасе. Он сжал кулаки и, не помня себя от гнева, прокричал Упендре прямо в лицо:
— Это мне решать, как я выгляжу!.. Попрошу мне советов не давать!.. Не хочешь трудиться — так и скажи!.. И нечего тут!..
Упендра удивленно поднял брови. Потом холодно усмехнулся и произнес:
— Ну, что ж, ты меня не удивил. Прощай. И огромное спасибо за готеприимство, — после чего неуклюже повернулся и, раскачиваясь всем телом, зашагал на руках к выходу.
На пороге он задержался и проговорил не оборачиваясь:
— Каждый волен называть искусством все что ему вздумается. Но никто не вправе требовать, чтобы ради того, что ему вздумалось называть искусством, другие жертвовали здоровьем и красотой.
— Ты о чем? — не понял Чемодаса.
— О том, что не мешало бы тебе мыть руки с мылом, прежде чем совать мне в лицо всякую дрянь, которую приносишь с помойки, — сказал Упендра и вышел вон.
6. Дверь осталась открытой и тихо поскрипывала, качаясь на сквозняке.
«Вот и все», — подумал Чемодаса. Он стоял посреди пустой комнаты. Ему казалось, будто у него кружится голова, и будто кто-то чужой незнакомым голосом повторяет и повторяет бессмысленную фразу: «А ножницы остались! А ножницы остались!»
7. В это время Упендра шел по улице. Он еще не привык к новому способу ходьбы, поэтому двигался медленно и осторожно, сосредоточенно глядя себе под руки, чтобы не наступить на стекло. Но некоторое время спустя он обратил внимание на несмолкаемый хохот, сопровождавший его на протяжении всего пути. «Похоже, происходит что-то забавное», — подумал он, поскорее доковылял до ближайшей стенки и, прислонившись, посмотрел вокруг.
Его окружала плотная толпа зевак, которые, тыча пальцами прямо в него, продолжали громко смеяться.
Первую минуту Упендра ничего не понимал. Потом он начал догадываться о причине смеха и наконец понял, кто во всем виноват. Это была последняя капля, переполнившая чашу его терпения. Пинками растолкав зевак, забыв обо всех предосторожностях, он почти бегом устремился к дому Чемодасы. По дороге он несколько раз упал и сильно ушибся, но даже это не заставило его встать на ноги.
Увидев Упендру, неловко взбирающегося на крыльцо, Чемодаса, забыв обо всех обидах, бросился к нему навстречу, но Упендра отстранил его ногой и гневно прокричал:
— Не смей ко мне приближаться, я не желаю тебя видеть! Я все терпел, но есть вещи, которых я не прощаю никому! Я считал тебя другом, а ты, ничтожество, выдал мой секрет!
— Какой секрет? — опешил Чемодаса.
— Какой? Не прикидывайся невинным идиотом! Будто сам не знаешь какой! Разболтал всем про мою книгу, и теперь эти ослы смеются мне прямо в лицо, а ты, предатель, хихикаешь за спиной, когда меня нет дома! Навырезал карикатур!
— Сам ты карикатура! — не помня себя от обиды выкрикнул Чемодаса и опрометью выбежал из дома.
8. Он бежал, не разбирая дороги, по-старому, носками вперед. Слезы стекали по его лбу, и скоро волосы стали мокрыми, как морская губка. Он и сам не заметил, как достиг границы чемоданного пространства, крайней оболочки внешнего чемодана. Дальше бежать было некуда. Улицы, полные деловито снующих прохожих, горы строительного мусора, причудливые силуэты новостроек — все родное осталось позади. И пока глаза его вглядывались в расплывающиеся за пеленой слез опрокинутые очертания полностью освоенного, давно обустроенного и многократно переустроенного мира, простирающегося за его спиной, пальцы его — неутомимые пальцы чемоданного жителя — блуждали по девственной поверхности от века нетронутой стены, которая нигде не имеет ни начала ни конца.
Пустынно у подножия этой стены и всегда безлюдно, хотя и нет закона, который воспрещал бы чемоданным жителям посещать эти места. Отнюдь не страх перед наказанием, не суеверие и не уважение к заветам предков — иное, высшее чувство заставляет их умерить шаг, едва лишь в просвете строений забелеет матовая изнанка крокодиловой кожи.
Тем, кто считает чемоданных жителей приземленными созданиями, для которых не существует ничего святого и возвышенного, следовало бы хоть раз побывать на празднике Последнего Чемодана, чтобы удостовериться, что вряд ли хотя бы один из остальных населяющих нашу Вселенную народов, столь же высоко чтит свои святыни, как этот народ, меньше всех во Вселенной располагающий досугом. В отличие от многих других идей, знаний, умений и навыков, идей неприкосновенности Последнего Чемодана не врождена чемоданным жителям. [81] Она не есть природный дар, а представляет собой высшее достижение культуры. В свою очередь, и культура чемоданных жителей самим своим существование обязана Последнему Чемодану. Не будь его, чемоданные жители, осваивая все новые и новые пространства, разбрелись бы в разные стороны и затерялись в бесконечной вселенной. Последний Чемодан — причина всех изменений, преобразований, переустройств и улучшений, ежедневно, ежечасно и ежеминутно совершаемых чемоданными жителями. Последний Чемодан — это основа всех основ, необходимое и достаточное условие жизни в Чемоданах.
81
Именно поэтому с раннего детства педагоги и родители терпеливо и настойчиво, на разных примерах внушают юношеству мысль о том, что все на свете имеет свои пределы. Тем самым шаг за шагом они подготавливают юные души к постижению идеи Последнего Чемодана. Безусловно, есть и неоспоримые доводы разума в пользу этой идеи, доступные пониманию даже младенца. Например: «Покушаясь на целостность Последнего Чемодана, вы покушаетесь на самих себя. Ведь вы — чемоданные жители. А быть чемоданным жителем можно лишь до тех пор, пока существует хотя бы один чемодан. Следовательно, нет чемодана — нет и вас». Но ведь ни для кого не секрет, что даже самые истинные и ясные доводы становятся по-настоящему неоспоримыми лишь тогда, когда достигают как следует подготовленного сознания. — сост.
9. Но Чемодаса не ведал, что творили его «золотые руки», ибо разум его и воля, сраженные несчастиями последних дней, на время как бы уснули, и неразумные, младенческие мечты, выскользнув из своей темницы, беспрепятственно миновали помраченное сознание и оживили маленькие острые ножницы, которым все равно что кроить. Ножницы лязгнули и взвились, как стальная оса. Сначала они ковыряли и буравили на одном месте, пока не пробуравили свозную дырочку, а потом стали жадно въедаться в толстую крокодилову кожу. Давясь, скрежеща, едва не разламываясь пополам, миллиметр за миллиметром продвигались они дальше и дальше по огромной кривой, словно вырезая чей-то гигантский портрет, до тех пор, пока овальный, в рост чемоданного жителя, негнущийся лоскут не вывалился с глухим шумом наружу.