Зёнтген. Что касается пантотала, то он все окупил... как будет с проколоритом, покажет время. Мы должны его протолкнуть, Борзиг. (Тихо.) Сами понимаете: все лекарства, которые выпускались при Бехере, все без исключения имели прекрасный сбыт. Проколорит — первое патентованное средство, которое выпущено после того, как я занял директорское кресло... И сразу — провал. Проколорит необходимо протолкнуть, Борзиг. Попытайтесь уломать этого поэта...

Борзиг. Я пригласил его сегодня на чашку чая. Не хотите ли с ним познакомиться?

Зёнтген. Да, меня он интересует... Я... Удивительно, что мы и впрямь нуждаемся в таких людях. Может, лучше нанять его на постоянную работу? Я подумаю на этот счет, не смогу ли я... Конечно, я хочу прежде удостовериться в его способностях.

Борзиг. Значит, вы зайдете ко мне, господин директор?

Зёнтген. Зайду. По-моему, это для нас важно.

Звук зуммера.

Секретарша (по селектору). Разрешите, господин директор?

Зёнтген. Несите.

Входит секретарша. Слышно, как звенит посуда.

Зёнтген. Благодарю.

Борзиг. Благодарю.

Секретарша. Пожалуйста.

Секретарша уходит.

Зёнтген (смеется). Кофе немножко запоздал, но все равно пейте. Хорошо, я сегодня приду к вам. Мы должны протолкнуть проколорит. Борзиг, скажите, вам не кажется, что кривая спроса на нашу продукцию имеет несколько странный вид?

Борзиг. Я... э... я не совсем понимаю...

Зёнтген. Наше лучшее лекарство, разумеется, брамин: это на самом деле хорошее средство от простуды. А как его покупают? Хуже всего... Наше самое скверное лекарство — пантотал, оно... между нами говоря... (Совсем понизив голос.) Ну да мы ведь понимаем друг друга... (Смеется.) А люди просто рвут его из рук...

Борзиг. И для проколорита это плохой прогноз, господин директор.

Зёнтген. Примем меры. Неужели хорошее лекарство нельзя хорошо продать?

Оба громко смеются, приблизив лица к селектору. Потом сцена на минуту пустеет.

Комната на пятом этаже. Окна открыты, и слышен шум вокзала, расположенного напротив. Здесь, наверху, уличный гомон звучит несколько приглушенно, время от времени сквозь него прорывается монотонное бормотанье — голос диктора на вокзале.

Роберт (лежа на кровати в глубине комнаты). Не знаю, чего ты хочешь. Любая другая девушка радовалась бы, если бы ее возлюбленного, жениха, нареченного... называй меня как хочешь... пригласили бы в такой дом. Неужели я должен прозябать в этой комнатушке и получать жалкие гроши за работу, которую лучше меня никто не сделает? Я понимаю, тебе так хотелось в кино и теперь тебе обидно. Но неужели ты всерьез думаешь, что я могу туда не пойти? Могла бы хоть немножко за меня порадоваться.

Франциска (стоя у окна). А сам-то ты разве радуешься? Ты уверен, что так уж надо радоваться их приглашению?

Роберт. Послушай, неужели кто-нибудь на моем месте не пошел бы?

Франциска. Не равняйся на других. Опасно, когда удача сама лезет в руки... Но ты так и не ответил на мой вопрос: ты очень радуешься?

Роберт (тихо). Да нет же, ты знаешь: я не люблю этих людей, они наводят на меня тоску, но я не могу упустить такую возможность. Разве ты никогда не думаешь о нашем будущем?

Франциска. О будущем? Ради будущего всегда пренебрегают настоящим. Знаешь, кто это сказал? Ты! Ты учил меня не верить людям, которые болтают о будущем... А теперь... теперь ты сам о нем говоришь, и при этом таким тоном, так серьезно, что я, прости, тебя не узнаю. Твои слова звучат так, словно их произносит другой человек, я их слышала, но в твоих устах они кажутся чужими. Ты говоришь с чужого голоса... и мне страшно. Понимаешь?

Роберт (вздыхая). Может, ты и права, но, послушай, я не понимаю, чего ты боишься? Почему мне нельзя к ним пойти?