Шрифт:
– Правду сказал: рассорится, подерется с тобой и уедет, - вот тебе сказ!
И Лизавета Прокофьевна с достоинством придвинула к себе корзинку с своим шитьем, забыв, что уже все подымались на прогулку.
– Я припоминаю, что он стеной этой очень хвастался, - подхватил опять Евгений Павлыч, - без этой стены ему нельзя будет красноречиво умереть, а ему очень хочется красноречива умереть.
– Так что же?
– пробормотал князь.
– Если вы не захотите ему простить, так он и без вас помрет… Теперь он для деревьев переехал.
– О, с моей стороны я ему все прощаю: можете ему это передать.
– Это не так надо понимать, - тихо и как бы нехотя ответил князь, продолжая смотреть в одну точку на полу и не подымая глаз, - надо так, чтоб и вы согласились принять от него прощение.
– Я-то в чем тут? В чем я пред ним виноват?
– Если не понимаете, так… но вы ведь понимаете; ему хотелось тогда… всех вас благословить и от вас благословение получить, вот и все…
– Милый князь, - как-то опасливо подхватил поскорее князь Щ., переглянувшись кое с кем из присутствовавших, - рай на земле не легко достается; а вы все-таки несколько на рай рассчитываете; рай вещь трудная, князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному сердцу. Перестанемте лучше, а то мы все опять, пожалуй, сконфузимся, и тогда…
– Пойдемте на музыку, - резко проговорила Лизавета Прокофьевна, сердито подымаясь с места. За нею встали все.
II.
Князь вдруг подошел к Евгению Павловичу.
– Евгений Павлыч, - сказал он с странною горячностью, схватив его за руку, - будьте уверены, что я вас считаю за самого благороднейшего и лучшего человека, несмотря ни на что; будьте в этом уверены…
Евгений Павлович даже отступил на шаг от удивления. Мгновение он удерживался от нестерпимого припадка смеха; но, приглядевшись ближе, он заметил, что князь был как бы не в себе, по крайней мере в каком-то особенном состоянии.
– Бьюсь об заклад, - вскричал он, - что вы, князь, хотели совсем не то сказать и, может быть, совсем и не мне… Но что с вами? Не дурно ли вам?
– Может быть, очень может быть, и вы очень тонко заметили, что, может быть, я не к вам хотел подойти.
Сказав это, он как-то странно и даже смешно улыбнулся, но вдруг, как бы разгорячившись, воскликнул:
– Не напоминайте мне про мой поступок три дня назад! Мне очень стыдно было эти три дня… Я знаю, что я виноват…
– Да… да что же вы такого ужасного сделали?
– Я вижу, что вам, может быть, за меня всех стыднее, Евгений Павлович; вы краснеете, это черта прекрасного сердца. Я сейчас уйду, будьте уверены.
– Да что это он? Припадки что ли у него так начинаются?
– испуганно обратилась Лизавета Прокофьевна к Коле.
– Не обращайте внимания, Лизавета Прокофьевна, у меня не припадок; я сейчас уйду. Я знаю, что я… обижен природой. Я был двадцать четыре года болен, до двадцатичетырехлетнего возраста от рождения. Примите же как от больного и теперь. Я сейчас уйду, сейчас, будьте уверены. Я не краснею, - потому что ведь от этого странно же краснеть, не правда ли?
– но в обществе я лишний… Я не от самолюбия… Я в эти три дня передумал и решил, что я вас искренно и благородно должен уведомить при первом случае. Есть такие идеи, есть высокие идеи, о которых я не должен начинать говорить, потому что я непременно всех насмешу; князь Щ. про это самое мне сейчас напомнил… У меня нет жеста приличного, чувства меры нет; у меня слова другие, а не соответственные мысли, а это унижение для этих мыслей. И потому я не имею права… к тому же я мнителен, я… я убежден, что в этом доме меня не могут обидеть и любят меня более, чем я стою, но я знаю и ведь наверно знаю), что после двадцати лет болезни непременно должно было что-нибудь да остаться, так что нельзя не смеяться надо мной… иногда… ведь так?
Он как бы ждал ответа и решения, озираясь кругом. Все стояли в тяжелом недоумении от этой неожиданной, болезненной и, казалось бы, во всяком случае беспричинной выходки. Но эта выходка подала повод к странному эпизоду.
– Для чего вы это здесь говорите?
– вдруг вскричала Аглая: - для чего вы это им говорите? Им! Им!
Казалось, она была в последней степени негодования: глаза ее метали искры. Князь стоял пред ней немой и безгласный и вдруг побледнел.
– Здесь ни одного нет, который бы стоил таких слов!
– разразилась Аглая: - здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех! Здесь есть недостойные нагнуться и поднять платок, который вы сейчас уронили… Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем вы все в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?
– Господи, можно ли было подумать?
– всплеснула руками Лизавета Прокофьевна.
– Рыцарь бедный! Ура!
– крикнул в упоении Коля.
– Молчите!.. Как смеют меня здесь обижать в вашем доме!
– набросилась вдруг Аглая на Лизавету Прокофьевну, уже в том истерическом состоянии, когда не смотрят ни на какую черту и переходят всякое препятствие.
– Зачем меня все, все до единого мучают! Зачем они, князь, все три дня пристают ко мне из-за вас? Я ни за что за вас не выйду замуж! Знайте, что ни за что и никогда! Знайте это! Разве можно выйти за такого смешного, как вы? Вы посмотрите теперь в зеркало на себя, какой вы стоите теперь!.. Зачем, зачем они дразнят меня, что я за вас выйду замуж? Вы должны это знать! Вы тоже в заговоре с ними!
– Никто никогда не дразнил!
– пробормотала в испуге Аделаида.
– На уме ни у кого не было, слова такого не было сказано!
– вскричала Александра Ивановна.
– Кто ее дразнил? Когда ее дразнили? Кто мог ей это сказать? Бредит она, или нет?
– трепеща от гнева, обращалась ко всем Лизавета Прокофьевна.
– Все говорили, все до одного, все три дня! Я никогда, никогда не выйду за него замуж!
Прокричав это, Аглая залилась горькими слезами, закрыла лицо платком и упала на стул.