Шрифт:
– Такие люди, как Иван Сусанин, не умирают. После минутного молчания Толя осторожно сказал:
– Иван Семенович, я слыхал, что поляки убили его за то, что он их обманул. Это правда?
– Да, - сказал Таболин. И посмотрел на часы: - Пора домой.
Однажды во время учений по ведению разведки с наблюдательных пунктов я заметил, как примерно в километре от меня из-за скалы вынырнул маленький, словно игрушечный, паровозик. Он тащил за собой такие же игрушечные вагонетки. Пыхтя и отдуваясь, медленно катился к подножию горы. Потом вдруг куда-то исчез. Один за другим исчезли и вагоны…
Вот так штука! Я посмотрел на схему, сверился с компасом. Квадрат-12! Мне было известно, что в этом квадрате, за скалистым холмом, примерно в четырех километрах от местечка Вальдек и в двух от «охотничьего» домика Шварца, расположен концлагерь. Значит, игрушечный поезд шел по концлагерю! Что же он вез? И что там, за горой?
Я ползком взобрался на холм, за которым то появлялся, то исчезал железнодорожный состав из вагонеток, и увидел огромное пространство, огороженное колючей проволокой. И там, за проволокой, люди в полосатой одежде носили камень. Замкнутой бесконечной цепью шли они к узкоколейке и, сбросив камни, возвращались в карьер. С вышек-амбразур на них смотрели дула пулеметов, а вдоль дороги стояли подгонялы-надсмотрщики.
Кто они, эти люди? Может, наши, русские?
Тут я увидел, что по склону холма поднимаются трое наших ребят, и бросился им навстречу.
– Ты куда пропал?
– спросил меня Женя Хатистов.
– Небось заключенных ходил смотреть?
Я не успел ответить, как из-за кустов вышел Таболин.
– Как вы здесь оказались?
– строго спросил он.
– Гнались за косулей, - неуверенно произнес Женя. Поочередно посматривая то на Женю, то на меня, то на Ваню, Иван Семенович сказал:
– Ну, а теперь выкладывайте все начистоту.
– Нам выкладывать нечего, - пробормотал Женя.
– Мы правда гнались за косулей.
– Ну что ж, за косулей так за косулей, - помолчав немного, произнес Таболин и тут же отдал команду:
– Марш на пункты наблюдения!
Проставляя на карте точки движения по азимуту, я запоздало подумал: «Почему Таболин оказался у ограды немецкого концлагеря? Следил за нами или случайно напал на наш след?»
– Таболин так и не узнал, что мы ходили к концлагерю, - высказал предположение Хатистов.
– А что, если он просто не хотел выдавать нас?
– возразил я.
– Верно! Ведь ему самому перепало бы за то, что был в неположенном месте.
Глава седьмая
Унтер-офицер Краузе не вмешивался в нашу жизнь, а как бы со стороны, из окна своей комнаты на втором этаже, наблюдал за нами.
Но однажды вечером он подошел к Вите Королькову и сказал:
– Мне надо поговорить с тобой, мой мальчик. Пойдем ко мне наверх.
Витя, пугливо озираясь, побрел следом за унтер-офицером, а мы, оставшиеся внизу, проводили его тревожными взглядами. Мы стояли безмолвно до тех пор, пока не перестали скрипеть ступени старой винтовой лестницы, что вела в кабинет Краузе.
– Что он сделал?
– шепотом спросил я у Жени.
– Витька-то?
– растерянно переспросил тот и развел руками: - Не знаю…
Мы с беспокойством ждали возвращения Вити. А вдруг он проговорится, сболтнет лишнее? Затаив дыхание, я смотрел в окно, прислушиваясь, как часовой тяжелым, размеренным шагом шлифует вдоль стены цементную дорожку.
Витя вернулся от унтера через час с небольшим. Женя и Ваня первыми подбежали к нему, затормошили:
– Ну, чего он тебя?
Витя начал было рассказывать, но, увидев меня, так и ощетинился:
– Мотай отсюда!
– Да ты чего?
– удивился я.
– Мотай, говорю! А то как дам!… Я его не узнавал.
Ваня тоже спросил:
– Чего это ты на Димку?
– Сам знает, - сказал он и зло сплюнул в мою сторону. Тут вошел Федотов и велел всем спать. Но я слышал, как о чем-то долго еще шептались Витя и Ваня. А утром Ваня, когда я подошел к нему, молча отвернулся. В этот же день, после занятий, Краузе позвал меня к себе. По скрипучей лестнице я поднялся на второй этаж, постучал в дверь.
– А, Дима!
– Краузе впустил меня в свой кабинет.
– Садись. А я вот приемник включил и как раз поймал русскую радиостанцию. Тебе знакома эта музыка?
Печальная русская песня щемящей болью переполнила мою душу, унесла в родные края. До моего сознания доходили обрывки фраз… Бабьей доле поклонись… этой доле, горькой доле… Я видел бледное мамино лицо, и мне казалось, что это вовсе и не песня, а вымученный, тоскливый плач. У меня кружилась голова, горький ком подступал к горлу. Унтер печально говорил: