Элизабет кивает и крепко держит мальчика.

Тим смотрит в ее зеленые глаза и видит в них какую-то грусть.

Ей обидно за Кита, думает он. Мне тоже, но мне надо провернуть это дельце.

На кухне он проверяет обойму в пистолете и сует его сзади за пояс. Потом садится в машину и, следуя указаниям Элизабет, едет к пещере, где, по ее словам, все они оттягивались в детстве.

Тим паркуется на тихой боковой улочке рядом с Тихоокеанским шоссе и спускается по старым цементным ступенькам, ведущим на пляж. Ступенек, ей-богу, не меньше миллиона, или ему так кажется, потому что он взвинчен до предела? Ступеньки внезапно обрываются – большой кусок бетона выломан, и Тиму приходится прыгнуть, чтобы оказаться на песке.

Пляж – узкая полоска у подножия крутого утеса из песчаника. Лунный свет едва позволяет разглядеть, куда поставить ногу, – луна мерцает на воде и на больших камнях, разбросанных сразу за линией прилива.

Пляж кажется безлюдным. Понятно, сейчас уже почти одиннадцать и официально он закрыт, но Тим ожидал увидеть здесь хотя бы несколько похотливых парочек или пьяниц. Однако на пляже тихо.

Тиму это не нравится. Он чувствует себя тут как-то слишком на виду – представляет собой легкую мишень для любого, кто засел на утесе с биноклем ночного видения. Тим спешит найти тропинку на краю склона, чтобы убраться с линии огня, если уж Монах решил подставить его под пулю.

Паршивая идея – встречаться в этой пещере, думает он. Элизабет винить ни к чему, ей это и в голову бы не пришло: подходы к месту встречи слишком опасны, слишком на виду… Короче говоря, паршивая идея.

Но сейчас уже слишком поздно.

Он пробирается по тропе, пока она не кончается на узком мысу. Пещера – прямо перед ним.

Она больше, чем он думал: в ней встали бы плечом к плечу десять человек, максимальная высота потолка – по меньшей мере десять футов, а формой она напоминает большую опрокинутую чашу. Он различает внутри слабое свечение фонаря и тень человека. Тим вынимает пистолет, держит его сбоку, пониже, и входит. Под его ботинками похрустывают камешки, усеявшие пол.

– Бобби? – Это голос Монаха.

Тим не отвечает. Не хочет, чтобы на его «да» откликнулись пулей в грудь.

– Бобби? – снова спрашивает Монах. – Это ты?

Тим ждет, пока его глаза привыкнут к сумеркам пещеры. Он хочет получше разглядеть Монаха. Насколько он может видеть, тот один. Стоит один в пещере, в руке у него фонарь, у ног – спортивная сумка.

– Привет, Монах.

– Ты – желанный гость, Бобби, – произносит Монах и идет вперед, растопырив руки для классических мужских объятий.

Тим поднимает пистолет.

– Не-а, – произносит он, качая головой.

– О Бобби, – говорит Монах обиженно, с разочарованием. – Ты просто параноик, старина.

– Что за неувязка с доном Уэртеро? – спрашивает Тим.

– Я ничего про это не знаю, – отвечает Монах. – Я спрашивал, говорил со всеми нашими распространителями. Nada.

– Тогда скажи «спокойной ночи», Монах, – произносит Тим. Он направляет ствол Монаху между глаз.

Колени у парня начинают стучать. Реально стучать друг об друга, черт дери, и Тим думает: хорошо, что Монаху не пришлось сидеть в тюрьме, потому что иначе из него получилась бы универсальная подстилка. Всеобщая подружка. Тим понимает, что, если Монах знает правду, сейчас он ее из себя извергнет.

– Ты меня подставил, Монах, – говорит он. – Ты меня подставил с Уэртеро.

– Это не так, Бобби. – Но голос у Монаха становится тонким и визгливым.

– А с тайцами ты тоже меня надул? – интересуется Тим. – Облапошил меня в Бангкоке?

– Бобби…

– Ты когда-нибудь видел тайскую тюрьму изнутри, приятель? – дожимает его Тим. – Это тебе не у нас на пляже.

– Бобби, я…

– Давай-ка уладь свои дела с Богом, – советует Тим, начиная нажимать на спуск, – потому что ты уходишь, Монах.

Монах явно психует. Он падает на колени и начинает молиться:

– О Господи, я всем сердцем сожалею, что оскорблял Тебя. И я раскаиваюсь во всех грехах своих, не из страха геенны огненной, но потому…

Это не совсем та исповедь, которую имел в виду Тим, поэтому он прижимает пистолет Монаху ко лбу и произносит:

– Поговори со мной, Монах.

Монах поднимает на него свои большие глаза:

– Я взял деньги, Бобби. Я взял деньги Уэртеро и договорился с тайской полицией, чтобы они арестовали людей Уэртеро после того, как те заберут траву. Я поделил прибыль с тайцами, но тебя я не выдал, Бобби, клянусь!

– Почему, приятель? Почему? – спрашивает Тим. Так, словно он вдруг почувствовал, что он и есть Бобби и он действительно обижен. Типа – почему Монаху понадобилось влезать и рушить хорошее дело. – Разве тебе не хватало, дружище?

– Алчность, Бобби, – печально отвечает Монах. – Худший из семи смертных грехов.

– По крайней мере ты мог бы поделиться со мной, – бормочет Тим.

– Я хотел, чтобы у тебя была возможность отрицать свою причастность.