— Однажды Вера сказала, что хочет съездить навестить мать. Я не возражал — мать есть мать. Накупила мне продуктов, пива, атлантической сельди и уехала. Неделю живу, вторую, а ее все нет и нет. Уже с работы стали звонить. Я порылся в шкафу и нашел в альбоме открытку с обратным адресом. Отправил на Украину письмо и, примерно, через месяц мне позвонила ее тетка из Харьковской области… Плачет и не может внятно объяснить, что к чему…Словом, ехала моя Веруня с местным парнем на мотоцикле, а тот придурок, не справился с управлением и — с моста свалился в воду. Наверное, был пьяный, — Татаринов закрыл глаза и стал загибать пальцы. — По-моему, в октябре того же 1997 года, после такого известия, я ужрался, как свинья…Уже привык к ней, она для меня была и нянька и мамка. После ее смерти я остался без родни и друзей. Бывало сидишь один в комнате и воешь. Вспоминаешь жизнь и воешь, воешь… Только бутылка и спасала.

— И после этого пошел побираться? — Одинец наполнил рюмку Татарина. Тот накрыл рюмку ладонью.

— Все, мне больше нельзя…А насчет побираться…Не пошел, а отвезли на «ниссане» и посадили на ящик. Сказали, если уйду, они мне оторвут последнюю клешню. А куда уходить? Разве что в Москву-реку или башкой с четырнадцатого этажа…Но туда еще надо добраться…

…Однажды к Татаринову домой заявились молодцы и представились сотрудниками фонда помощи «афганцам». И он рассиропился. А как не поверить, если коньяк лился рекой, в доме появились красная икра, мясо, бананы, пиво таскали сумками. Один из пришедших, назвавшийся Ваней Грушевским, ласково полюбопытствовал — не может ли он, Татаринов, прописать к себе его родного брата?

— Коронный номер аферистов, — тут же прокомментировал Одинец. — В Москве таких, как ты лохов, кидают по два раза в день. И ты, разумеется, прописал…

— Сначала я сопротивлялся, словно наши в Брестской крепости. Я эти номера уже тоже знал…

Когда переговоры ни к чему не привели, "покровители афганцев" применили к нему пытки. Начались они с угроз закопать его в балашихинском лесу или с гирей на шее утопить в ближайшем водохранилище. Потом в ход пошли прижигания сигаретой чувствительных мест и ежедневные избиения. А когда Татарин, измотанный болью и безнадежностью, стал терять сознание, ему в культи стали вбивать гвозди.

Карташов с Одинцом увидели, как на этом фрагменте своего рассказа Татаринов схватился за штанину, подколотую к животу, и начал ее в истерике трясти и рвать.

— Меня и без того каждую ночь мучают страшные фантомные боли. Я орал, как бешеный, падал на пол, чтобы как-то отвлечься, после пил горстями анальгин. Потом эти сволочи все лекарства у меня забрали и стали колоть морфий. Прямо через рубашку, сонного… Пока не началась ломка…

…Он подписал все бумаги. Сначала на приватизацию жилья, затем — на продажу. На четвертый день приехали четыре амбала в кожаных куртках и черных джинсах, засунули его в коробку из-под телевизора «самсунг» и, как мусор, оттащили в машину. Отвезли в какой-то загородный район, в подвал ничейного дома и там определили. На следующий день привезли ящик водки, помойное ведро и консервы — гречку с тушенкой из войсковых НЗ. Он не знал, сколько времени он там провел в компании гигантских крыс и вони, исходящей от сто лет нечищеного сухого туалет.

— Однажды снова приехали те же четверо, но уже во главе…главной шестерки. Улыбчивый пидор, мягко стелет, а в глазах бешеная матка колыхается, — Татарин сглотнул слюну и умолк.

— Ну и? — нетерпеливо спросил Одинец. — Где это было?

— Подожди, Саня, — остановил его Карташов, — Что, Кот, было дальше?

— А ничего! Меня переодели в десантную форму и отвезли к метро… Деньги, словно дождь, посыпались и я от радости открыл коробочку, думал, вот теперь скоплю деньжат, куплю ствол или шашку тротила и устрою им Курскую дугу. Я же без отместки уже помереть не могу. Нет же, вечером они меня забрали с точки, отвезли в подвал, произвели шмон и за то, что я приныкал 300 рублей, положил их в трусы, они меня отхуярили ногами по первое число. Правда, я потом нашел способ прятать заначку: левые деньги стал отдавать на хранение продавщице, которая рядом торгует книжками. Замечательная, между прочим, деваха, только жаль не для меня…

— И сколько тебе за день надо насобирать валюты?

— Если выручка меньше двух тысяч, сажают, суки, на сухой паек. На хлеб и гречневую кашу. Причем касается это всех, с кем я живу в подвале. Коллективная ответственность.

— Где твой подвал? — спросил Одинец.

— И как найти твоих хозяев? — добавил Карташов. — Ты хоть знаешь — кого как зовут?

— Одного я вам назвал — Ваня Грушевский. Другого, с перебитым ухом, кто-то из них называл Аликом…Алик Фужер…Именно эта испитая рожа жгла меня сигаретой, — Татаринов вдруг, хоть и с одной рукой, проворно задрал тельняшку и повернулся… Одинец аж за нож схватился. Карташов побледнел и рукой осторожно провел по зажившим рубцам и язвам, покрывшими всю спину Татарина.

— Такие вещи не прощаются, — тихо проговорил он.

— Не я один такой, — сказал Татарин. — Потом ко мне кинули Гарика, бывшего пограничника из Таджикистана и Генку Рожкова, тоже обрубленного в Чечне. У них хотя бы на двоих три ноги. Но я вам скажу, их метелили похлещи, чем меня. Ребята сопротивлялись, особенно Генка, почти бездействующей ногой так звезданул Алика по черепу, что тот с катушек и потом, падла, фыркал полчаса. Во, вспомнил — Холодильник, главарь этих шестерок! Толстомясая, наглая харя, на руке, наверное, стограммовая печатка…Настоящий полпотовец…

— Где твои апартаменты находятся? — снова спросил Одинец.

— А я почем знаю! Нас возят в фургончике «ниссана», а он без окон. На работу — в нем и с работы — в нем. Все! Единственное, что могу сказать: в одном месте дорога проходит рядом с железнодорожными путями. Несколько раз я слышал сигналы электрички. И такой же характерный шум. Разгружают нас во дворике, машину подгоняют к самому порогу. Крыльцо с шестью ступеньками…

— Ладно, адрес не проблема, — Карташов налил себе водки. — Скажи, Кот, из чего ты лучше всего стреляешь?