И вот, наконец, я собрался. Старые товарищи, с которыми когда-то вместе жили в «общаге», вышли в люди и устроили слет друзей. Те, кто выходит в люди, время от времени желают увидеть тех, кто еще не вышел, чтобы передать свой опыт, поучить, как жить, да и самим на чужом примере лишний раз убедиться, что жили правильно. Один мой товарищ стал директором завода, другой тоже занял солидный пост, третий и вовсе стал первой фигурой в районе. Мы собрались, человек пять из разных городов, на Первое мая — это лучшее время года в тех краях, — остановились у директора, в его квартире, утром позавтракали и все вместе пошли на демонстрацию. Замирало сердце, когда мы подходили к площади, где собирался в колонну наш завод. Узнаю ли кого из цеха? Меня узнают? Ведь почти двадцать лет…

Меня никто не узнал. И я, как ни всматривался в лица, узнать никого не мог. Стало грустно.

Грянул оркестр, и заводу стали вручать знамя — за победу в соревновании, одному моему товарищу вручал другой… Говорили речи, хлопали.

Вдруг кто-то взял меня тихонько за рукав и назвал по имени. Я оглянулся. Передо мной стояли два незнакомых празднично одетых пожилых человека. Тот, что держал меня за руку — седой, грузный, с тремя медалями на лацкане, сказал:

—Что, не узнаешь? Вот тебе и раз! Я же у тебя в смене работал, на заливке. А ну лучше смотри!

— Нет, простите…

— Неужели не узнаешь?

— Не узнаю.

Как мне было стыдно!

— Так я ж Матюшенко! Вот дает! Друг называется. А еще обещал: «Книжку про тебя напишу, книжку напишу!». Где ж твоя книжка? Или ты только про передовиков пишешь? А что передовики — они тоже всякие. Бывает, ура, ура, кричит, за мной, а сам, смотришь, уже сидит в конторе, прорвался. А мы и без этого «ура» всю жизнь на переднем крае. Ну вот, вижу, что теперь узнал. Здорово! А это Федя Кравцов, тоже наш, заливщик. Помнишь, Федя, этого типа?

— Да чего ж не помнить — помню, — сказал, пожимая мне руку, лысый, как яйцо, щуплый Федя. — Такой крикливый был, как петушок: «Отстраню! Отстраню от работы!» Это он на меня кричал, когда я вышел в ночь — со свадьбы. А я говорю, вместо того чтоб на меня кричать, мне спасибо сказать надо, что я через весь город шел и всю ночь работать буду. А он: не надо, говорит, пить было. А как же не выпить на свадьбе?

И уже через пять минут мы говорили, словно все это только вчера было. Как же я мог не узнать Матюшенку! Он ведь меня узнал. '

— А я смотрю — знакомая морда…

Потом все, кто пришел на демонстрацию, построились, вперед вышли ветераны завода, в медалях и орденах, развернули знамя, и колонна пошла по направлению к главной городской площади. Мы втроем медленно двигались в середке. Матюшенко и Федя, держа меня под руки, как гостя, рассказывали, какой теперь совсем другой сделался наш цех, такая теперь кругом чистота, порядок, теперь бы только и работать, да к сожалению, все время вышло…

— Больше никого не встретил из цеха? — спросил Матюшенко.

— Нет, не встретил.

— Оно и понятно, — кивнул он, — мы все давно на пенсии, а молодежь — откуда тебе знать молодежь? А вон того человека помнишь? — И он, вытянув шею, показал мне на кого-то, шедшего впереди колонны, я увидел только спину. — Это ж Гальченко, сталевар из смены Ляховского. Герой Социалистического Труда. Тоже давно на пенсии. Вот, приходим…

Гальченко я помнил. Хороший был сталевар.

— А когда же ему дали Героя?'

— Да так года через два после того, как ты уехал. Я работал последний год. Между прочим, это целая история. Хочешь, расскажу?

Он еще меня спрашивал! Но я честно признался, что, наверное, меня уже ждут друзья, неловко, ведь я приехал в гости и вот — пропал.

— Ничего, — сказал он, — успеешь, мы с тобой тоже не чужие. Так вот, стало известно, что кому-то из литейщиков дадут «Героя». Мол, металлурги, передовой отряд и все такое, кому же еще давать? Что тут началось — ты себе не представляешь. Производительность труда в цеху выросла наполовину. В обед даже в домино не играли, а обсуждали возможные кандидатуры: кто как работает, у кого сколько классов, кто воевал и кто в общественной жизни активный. Под конец кандидатов осталось трое. Гальченко — ну, его все с самого начала называли: лучший сталевар, непьющий, ясно. Потом, формовщик Павло Гуня — не помнишь Гуню? — хороший формовщик, мастер, и на заводе с пацанов. Третий… Третьим каждый имел в виду самого себя, потому кар биографии у нас у всех почти одинаковые. Сказать по правде, у меня самого такая мысль крутилась, вдруг, думаю, дадут Героя Социалистического Труда — вот хорошо будет. Вызывают меня в Кремль… Жинка тоже в курсе: выстирала мне робу, подлатала. На работу иду — она меня брызгает одеколоном, тут, тут и тут.

А в паре со мной в то время заливал Микита Чобот, ты его не знаешь, он к нам потом пришел. Дурень — набитый. И лодырь. Где он только не работал: в модельном, на кране, на формовке, все ему не нравилось, со всеми перегрызся. Думал, у заливщиков хлеб легче. А ты знаешь, какой наш хлеб — мокрый и соленый. Микита быстро это понял; стал по месяцам на больничном сидеть, мол, радикулит у него открылся. А радикулит — болезнь хитрая: ой, ой, скрутило, к врачу, и хрен докажешь, скрутило его или он работать не хочет. Я лью с кем попало — сегодня один, завтра другой, послезавтра еще кто-то. Намучился! А что делать?