С детства Ванда занималась танцами в студии Стеллы Суарес – руководителя единственного в Москве профессионального ансамбля фламенко при Испанском культурном центре. Стелла Суарес была фантастической женщиной. Чистокровная испанка, танцовщица, победительница международных конкурсов и обладательница впечатляющей внешности, она приехала в Москву во время перестройки, выйдя замуж за русского дипломата. Возможность стать домохозяйкой она с негодованием отвергла, поступила на курсы русского языка при посольстве и развила бурную деятельность по организации собственного ансамбля. Бьющая ключом энергия и неуемный темперамент Стеллы сделали свое дело: затея удалась. Помимо профессионалов, Суарес взялась обучать танцам и мелюзгу, начиная с восьми лет. Совершенно случайно объявление о приеме в студию фламенко попалось на глаза матери Ванды.

Ирина Николаевна отправила Ванду в студию без всяких честолюбивых планов – лишь для того, чтобы подрастающая девчонка не болталась по улице. Она никак не ожидала, что дочь вступит на путь профессиональной артистки. В четырнадцать лет Ванда уже свободно говорила по-испански и была ведущей солисткой ансамбля «Эстрелла», а в пятнадцать получила в партнеры Тони – Антонио Моралеса, племянника Стеллы Суарес. Прошлое этого героя-любовника было покрыто мраком тайны. Лично я знала лишь то, что Тони оказался в России в возрасте восемнадцати лет – без профессии, без языка и без планов на будущее. Что заставило его оставить солнечную Андалузию и заявиться к московской тетке – неизвестно. Парня красивее не видел свет, танцевал он великолепно, и Стелла взяла его в ансамбль, дав в партнерши любимую ученицу.

Мы с Катькой не пропускали ни одного концерта подруги. Для нас, живущих обычными девчоночьими заботами – уроки, мальчики, бои за независимость с родителями, – все это казалось захватывающей сказкой. Жизнь подруги вызывала зависть своей безусловной взрослостью. Если мы с Катькой могли убить целый вечер лишь на то, чтобы определить – стоило мне или не стоило позволять Осадчему поцеловать себя под лестницей, то Ванда уже делила постель с Моралесом. Когда об этом узнала Ирина Николаевна, последовал шквал скандалов и слез. Ванда терпеливо выслушивала все это около недели. Затем без лишних эмоций собрала сумку и ушла к бабке, живущей через две улицы. Бабка уже больше года пребывала в глубоком маразме и посему интимной жизнью внучки не интересовалась. Ирина Николаевна первое время наезжала к дочери с показательными истериками. Однажды мне довелось присутствовать на одном из этих выступлений, включающем в себя и упреки дочери в непристойном поведении, и жалобы на сердце, и угрозы самоубийства. Меня поразила олимпийская реакция Ванды, которая даже не отвлеклась на время сцены от прослушивания новой фонограммы. Когда за Ириной Николаевной захлопнулась дверь, я напустилась на подругу: «Как ты можешь! Это же твоя мама! А вдруг ей правда станет плохо?» Ванда чуть убавила звук, посмотрела на меня серыми спокойными глазами. «Не станет. Я точно знаю. Ты это один раз видела, а я – каждый день. Хорошо отцу – вовремя сбежал… Лучше иди сюда, послушай – я завтра это танцую».

Меня всякий раз поражала та перемена, которая происходила с подругой на сцене. Гремели гитары, Ванда вылетала в луч прожектора в вихре алых юбок и замирала на авансцене, вскинув тонкие руки. Ее нельзя было узнать – светловолосая, сероглазая, она выглядела в эти минуты едва ли не большей испанкой, чем Стелла Суарес. Лишь после концерта, зайдя на правах подруг в гримерную, мы находили там прежнюю Ванду – усталую и счастливую. В заваленной цветами комнатке стоял запах сигарет и духов, на полу сидел Тони – смуглый красавец с медальным профилем, в расстегнутой на груди рубашке. Его пальцы без стеснения путешествовали вверх по ноге Ванды. «Ужасно… Просто кошмар! – встречала нас Ванда. – Сегодня совсем плохо танцевали! Тони, я, кажется, отстала в конце? Не смей врать, отвечай! Отстала или нет?» Тони лениво откладывал сигарету, вставал, целовал ее в обнаженное плечо: «Все хорошо… Bueno. Fantastico». Мы чувствовали себя маленькими и лишними. Потихоньку уходили.

Дуэт Андреева – Моралес стремительно стал известным. Замелькали заголовки в газетах и журналах. Ансамбль «Эстрелла» выезжал на гастроли за границу, и пиком взлета Ванды было выступление на сцене зала Casa Patas в Мадриде. После этого – снова фестивали, международные конкурсы, аншлаги на концертах… Ванде прочили большое будущее, но через три года все рухнуло – непоправимо и бессмысленно. Ванде было восемнадцать, когда, отдыхая с Тони на Майорке, она ударила ногу о подводный камень. Два пальца были сломаны. О профессиональной сцене можно было забыть.

Бабка Ванды к тому времени уже умерла, и подруга жила одна. Мы с Катькой были при ней весь последующий месяц, и худших дней у меня не было. Ванда не плакала, не жаловалась, не разговаривала, ничего не ела. Лежала на кровати, завернувшись в старый плед. Запрокинув серое лицо, смотрела в потолок. Ирина Николаевна приезжала, пыталась утешать дочь. Та, не открывая глаз, цедила сквозь зубы: «Не смей приходить сюда…»

Ее враждебность была уже неприкрытой, Ирина Николаевна рыдала на кухне. Мы с Катькой растерянно смотрели друг на друга – было бесполезно соваться к Ванде. Она немного приходила в себя, лишь когда появлялся Тони. Он проходил в комнату, брал Ванду на колени, гладил по волосам, что-то шептал. Ванда судорожно утыкалась в его плечо. Смуглое лицо красавца застывало. Взглядом он указывал нам с Катькой на дверь. «Отрава, а не мужик… – бурчала Катька, сердито гремя на кухне сковородками. – Небось уже соображает, что дальше делать будет. Я его насквозь вижу!»

Катька не ошиблась. Однажды вечером (прошло уже около месяца) я позвонила Ванде. Телефонную трубку никто не брал. Это показалось мне странным: мы договаривались встретиться. Обеспокоившись, я помчалась к ней. Дверь была заперта. Отчаявшись звонить, я полезла за своим ключом.

Ванда лежала на диване с закрытыми глазами.

– Вандка, что с тобой?

Молчание. Я бросилась на кухню. В раковине валялся пустой стакан, в мусорном ведре – разорванные упаковки из-под таблеток.

К счастью, я успела вовремя. До сих пор не понимаю, как у меня хватило сил выволочь подругу в ванную, разжать ей зубы, вызвать рвоту и засунуть Ванду под горячий душ. Приехавшей через полтора часа «Скорой» было уже нечего делать. Ванда лежала, с головой укрывшись пледом и беззвучно содрогаясь. Лишь под утро я смогла вытрясти из нее объяснения. Моралес, которому надо было продолжать сценическую карьеру, взял себе новую партнершу.

Тони приехал на другой день. Ванда была уже спокойна, бледна, почти равнодушна. Она говорила с ним в закрытой комнате ровно десять минут. Мы с Катькой, держа в карманах фиги, сидели на кухне и тревожно переглядывались. Вскоре дверь открылась, они вышли. У Тони было виноватое лицо, он что-то объяснял, прижимая руку к груди, и норовил вернуть Ванду обратно в комнату. Та уклонилась. Несколько тихих слов, сухой поцелуй, «ступай» – и дверь закрылась. Ванда, кутаясь в пуховой платок (стояла тридцатиградусная жара), вошла на кухню, посмотрела на нас пустыми глазами.