Дробина Анастасия
Шрифт:
Так прошло семь лет. Ольга жила с Рябовым в Сивцевом Вражке – кажется, в любви и согласии. Прокофий, несмотря на уговоры купеческой родни, так и не пожелал вступить в законный брак с подходящей особой своего круга. Ольга родила ему троих дочерей, но все трое умерли во младенчестве. С цыганами она больше не виделась. Иногда хоровые встречали Ольгу на улице – одетую по последней моде, в шляпе, собольем салопе. Отворачивались, быстро проходили мимо.
Неделю назад по Москве прокатилась страшная весть: тридцатилетний Рябов, богатырь и могута-человек, умер от глупейшей простуды – через три дня после того, как напился ледяного кваса в парной Сандуновских бань. Панихиду служили в церкви на Арбате, куда съехалась вся родня. Ольгу, беременную на последних сроках, видели у гроба. На поминки она не пришла…
– Им-то, наследникам, Ольга зачем? – Кузьма задумчиво чесал в затылке. – Там их человек сорок сбежалось на рябовские тысячи. Небось, кровная родня, им все отойдет, а с Ольгой он невенчанным жил. По закону, ей ничего не положено. Если бы хоть дети были…
– Как же они ее выпустили-то? – пробормотала Варька. – На сносях, среди ночи, через всю Москву… Да еще в метель такую!
– А кто она им? Цыганка… Небось, еще боялись, что она отступного потребует.
– И потребовала бы! Она с ним, как жена, семь лет жила! Ребенка донашивает! Что, дите им тоже не нужно?
Кузьма с сожалением посмотрел на взъерошенную Варьку.
– Очумела ты? Да кому оно нужно? Прокофий Игнатьич старшим сыном был, ему все лавки-магазины да дом на Остоженке отошли бы. Если Ольгино дитя законным признать, то остальная родня вся в дураках окажется. Вот они ее и выставили. – Кузьма сквозь зубы выругался. – Хоть бы дня дождались, христопродавцы.
– Что же теперь будет? – прошептала Варька. – Как же ей…
Кузьма не успел ответить. Снаружи послышалось глухое топанье: кто-то отряхивал на пороге валенки от налипшего снега. Затем ударили в дверь. Кузьма и Варька переглянулись.
– Дэвлалэ, еще-то кого несет?
– Я открою. – Кузьма взялся за щеколду. Дверь открылась, и в сени, стряхивая с головы снег, шагнул Митро.
– Лачо бэлвель [43] … – пискнула Варька.
Митро молча кивнул. Мельком взглянул на замершего с открытым ртом Кузьму и, не раздеваясь, пошел в горницу. Варька перекрестилась, торопливо поймала за рукав шагнувшего было следом Кузьму:
– Нет, ты не ходи туда. Лучше дверь закрой, сквозит. Ох-х… – она медленно прислонилась к стене, взялась за виски. – Приехала кума, да не ведала куда.
43
Добрый вечер.
…В горнице Макарьевна запалила лампу. Красный круг света лег на выщербленные половицы, вполз по лоскутному одеялу на кровать, остановился на измученном, худом лице Ольги. Она больше не плакала, но дышала тяжело и хрипло, обеими руками держась за грудь. То и дело ее сотрясал сухой кашель, к которому Макарьевна прислушивалась с беспокойством. Ворча, она вытащила из-за печки мешочек сушеных трав, поставила самовар, достала деревянный туесок с медом.
– Да ты простыла вся, милая. В уме ты – с тяжелым животом по метели скакать? Утра дождаться не могла?
– Ты бы слышала, как они орали… – не открывая глаз, сказала Ольга. – Визжали, как поросята недорезанные… особенно невестки. «Ни гроша не получишь, судиться станем, по Владимирке пойдешь, оторва!» Я ни одного платья, ни одной шали взять не успела. Денег у меня не было. То, что Прокофий Игнатьич дарил – отобрали. Вроде люди не бедные, а каждое колечко пересчитали! Я перед уходом даже серьги из ушей вынула и им бросила. Думала – побрезгают, не возьмут… нет, гляжу – ползают, собирают. Тьфу… И в кого эта гнилая порода? Прокофий Игнатьич – он другим был…
Она снова заплакала – без рыданий, без всхлипов. Макарьевна тяжело вздохнула.
– Ладно уж, девка… Плачь не плачь – не вернешь.
– Никогда не хворал… ничем не болел… – сдавленно говорила Ольга. – Всякое утро на снегу со своими приказными боролся. Пока каждого головой в сугроб не воткнет – не уймется. Такой шалый был, хуже дитяти малого. Все ждал, когда я разрожусь. Бог, говорил, троицу любит, троих детей прибрал, четвертого нам оставит. И вот…
Скрипнула дверь. В комнату вошел Митро. Макарьевна ахнула:
– Господи Исусе! Дмитрий Трофимыч! Ты это… ты зачем?
Митро не ответил. Из-за мохнатого овчинного кожуха его широкоплечая фигура казалась еще огромнее.
– Митро? – хрипло, без удивления спросила Ольга.
– Да, я. – Он помолчал. – Здравствуй.
– Здравствуй.
Тишина. Юркнувшая за печь Макарьевна испуганно поглядывала то на Ольгу, то на застывшего у порога Митро. На всякий случай украдкой придвинула к себе ухват. Сверчок, казалось, заскрипел еще громче. Вьюга сотрясала оконные рамы.