–  Ну, так и бери… Только скажу я тебе: для настоящей жизни слов мало. Надо крепко стоять на земле. Крепко, чтобы никто не смог пошатнуть твою душу, твою совесть.

–  Дай хоть один костыль.

–  Не дам. Но есть у тебя один шанс. Он пока что твоя единственная точка опоры.

–  Говори, что надо сделать?

–  Ты сейчас пойдешь к Гавриле Федосовичу Чибису и попросишь его прийти сюда. И вы придете вместе, чтобы в селе видели Латова рядом с Гаврилой Чибисом. Понял?

–  Это невозможно, капитан! У меня есть еще самолюбие…

–  О, да! Этого добра у тебя, как навоза возле колхозного коровника. Вот только человеческого достоинства у тебя нет. А без этого - нет и не будет у тебя точки опоры.

–  Мы с ним враги.

–  Ты просто издеваешься над старым и больным человеком. Какой он тебе враг? Может, он получше тебя, Борис.

–  Ненавижу тех, кто прислуживал фашистам.

–  Кто тебе сказал, что он - прислужник фашистов?

–  Он был в Германии…

–  Как смеешь так о нем говорить? А знаешь ли ты, что настоящий фашистский прислужник расстрелял вот на этом месте Оксану? И на память об этом прихватил гребешок драгоценный. И ходит вон там, за огородами, и ухмыляется, как ты истязаешь ее брата. Так кто же ты, а, Борис Латов?

Борис подскочил со стула, просто взвился, как тигр в прыжке метнулся к Оленичу, но остановился, и его озлобленный голос прохрипел:

–  Ты меня равняешь с гитлеровским палачом?!
– Борис воздел кверху культи и сдавил ими голову.
– Еще совсем недавно за такие слова ты дорого бы заплатил. Но теперь…

Оленич спокойно докончил:

–  Теперь ты сам будешь платить.

Не знал Андрей, насколько пророческими окажутся эти его слова, протрезвившие Бориса. Матрос, склонив кудрявую голову к груди, молчал, и только вены на его открытом лбу напряглись: он думал, может быть, впер, вые над всем, что случилось в его жизни.

Поднял голову, посмотрел на капитана:

–  Ты хоть понимаешь, чего требуешь от меня?

–  Да. И ты это сделаешь.

–  А если откажусь?

–  Тогда я скажу тебе, в каком родстве ты состоишь с палачом Оксаны Чибис.

Латов заскрипел зубами. Его матросская неукротимость никак не могла угомониться, никак не хотела подчиниться необходимости выйти из привычного туманного состояния, подозрительности и озлобленности, с трудом постигала свою собственную несправедливость. Приложив руки к груди, он пошел по дорожке к воротам, остановился за калиткой, оглянулся на Оленича и решительно зашагал по улице.

Не один раз Оленич думал над судьбой Латова: в этом человеке сконцентрировалось так много того, что выпало на долю почти всех инвалидов Отечественной. Но еще хорошо, что в трудной жизни он удержался среди людей. И надо только благодарить всенародное великодушие и терпимость. И очень хотелось Андрею, чтобы просветлела душа и голова этого моряка, заплатившего высокую цену за победу над врагом. За минуты ожидания многое передумал Андрей - и о себе, и о Чибисах, и о Латове, и о Евдокии Проновой. У каждого человека своя трудная судьба, каждый пережил или переживает горькие дни, и все это было понятно Оленичу.

Латов отворил калитку и пропустил Гаврилу, словно гостя, хотя тот входил на отцовское подворье. Оленич поздоровался с Гаврилой Федосовичем, усадил обоих за столик и принес чайник:

–  А давайте, братцы-фронтовики, попьем чаю. Как когда-то в передышках между боями…

–  Фронтовики, да не все, - буркнул Борис и покосился на Чибиса.

Косой взгляд Бориса показался Оленичу мальчишеским, он засмеялся:

–  Все фронтовики здесь, Борис, все! Где ты войну встретил, Гаврила?

–  В первый день на западной границе.

–  И сразу в плен попал?

–  Нет, дошел до ровенских лесов. Там разрывная пуля остановила…

Оленич согласно кивал, потом спросил:

–  Я слышал твою историю. Но вот не могу понять, как ваша рота держалась восемнадцать дней! Ведь у вас боеприпасы кончились уже на третий день окружения? Да ты покрепче наливай, пусть сегодня сердце хорошо поработает. Не бойся, от чая с ним ничего не сделается… Вы очутились в окружении, фронт откатился далеко на восток. Уже отгремели танковые сражения, немец пер на Киев… Я помню, ведь я тоже там воевал. Только я шел от Модрицкого леса через Дрогобыч, Самбор, и все время с боями, под бомбежками. А на вашем направлении еще труднее было.

–  Нам помогали дремучие леса. Даже окруженные, мы для врага были опасны: стрелковая рота - не шутка. Мы нападали на отдельные подразделения, захватывали оружие, все время стараясь пробиться к фронту. Но нас оттесняли все глубже в тыл, сжимая кольцо. Каждый день отбиваться от преследователей мы оставляли двух добровольцев. Они были смертниками. Пришло время и мне остаться. Мне дали немецкий автомат, запас патронов и гранат. Нас было двое. Остатки роты ушли дальше, а мы сдерживали противника. Нам удавалось долго водить гитлеровцев по лесным дебрям. Потом погиб мой товарищ. Я остался один с единственной гранатой…